«Дано ли подняться новому Сарытасу? — подумал Шакпак. — Нет, доведется ли мне вообще возводить еще здания?.. Если не убили сразу, может быть, сохранят еще жизнь?..» Но надежда была слабой. И мысль пришла и ушла, подобно каплям короткого летнего дождя, павшим на раскаленный песок. Осталась после нее лишь горечь из-за беспечности людей, не ценящих мира.
Пока не пал город, Шакпаку не было никакого дела до вражды суннитов и шиитов, составляющих два главных течения в исламе. Люди его страны, как и большинство кочевников, являлись суннитами, утверждали учение пророка таким, как оно есть. Сельджукиды, основавшие очередную мировую империю, тоже были суннитами, но больше всего их занимала политика и экономика, а не религиозные разногласия. Хорезмийцы же, наоборот, старались использовать против султана каждое восстание в любом уголке страны. Они подбивали верующих на мысль, что жизнь можно устроить по-новому, ссылаясь при этом на скрытый смысл великого учения Мухаммеда, и объявляли причиной бедствия народов засилье суннитов. А поскольку хорезмийцы являлись сторонниками прямых потомков Мухаммеда, шиитами, то неимущие верили им.
Из обращений главного муллы Сарытаса к своим прихожанам Шакпак знал, что последнее выступление земледельцев Хорезма и Бухары, на время подавленное Ербосыном, богатым иктадорам все же удалось направить против султана. Потом стало известно, что шах Хорезма Атсыз возвысился, отразил попытки Санджара вновь овладеть Двуречьем и стал править самостоятельно.
Не раз видел Шакпак и дервишей, доводивших себя до изнурения неслыханным воздержанием от мирских благ. Эти тоже по-своему понимали веру. И все это как-то мало занимало Шакпака. Он считал, что людям всегда нужно во что-то верить и что приживается всегда та вера, которая им по душе, успокаивает их. Но есть еще высшая истина. Это искусство. Вслед за всеми верованиями наступит время царствования на земле искусства, и люди научатся поклоняться красоте, которая возвысит их и продлит им жизнь. Но до этого было немыслимо далеко. Муллы старались не говорить о его рисунках, покрывающих скалы, они были довольны, что он бродит в горах и не вмешивается в жизнь их паствы. Доволен был этим и Шакпак. Но теперь, когда он сам оказался жертвой этой борьбы и следовало искать спасения, Шакпак с досадой чувствовал, что не в состоянии пересилить себя и отбросить обиду на людей, не видевших красоты мирной жизни…
У конюшни, где несколько юношей проминали коней, водя их по кругу, к пленникам неожиданно присоединили Бекета. Руки баксы были связаны вдоль туловища, длинные всклокоченные волосы ниспадали беспорядочно и закрывали лицо. На Самрада и Шакпака он и не взглянул.
Во внутреннем дворе они увидели бека. Пожилого скуластого военачальника окружала свита, разряженная в золото и серебро. Шакпака удивила эта пышность. Но сам бек был облачен в легкую боевую одежду — простой суконный камзол со стальными накладками на груди и плечах, замшевые штаны, красные сапоги с металлическими пластинками на передней части голенищ. Молодой стройный хорезмиец держал за ним рыжего скакуна, покрытого серебристым чепраком.
— Великий Мухаммед призывает людей к терпеливости и покорности, — заговорил бек, обведя пленников немигающим взглядом черных глаз. Голос у него был слабый, тонкий. — Люди этой страны отныне будут почитать имамов — потомков святого Мухаммеда, а не тех, кто обманом захватил алтарь и назвался халифом. Не простым соблюдением обрядов, чем занимались до сего дня степняки, а принятием учения пророка разумом своим сохраните вы себе жизнь на этом и на том свете.
— Аминь! — Толстый безбородый старик в чалме, стоявший справа от бека, провел ладонями по румяному лицу.
— Вера, которая для своего утверждения потребовала кровопролития, не приживется здесь. — Бекет кивком головы откинул назад волосы и посмотрел на серебряный полумесяц, прикрепленный на груди воина. Потом взглянул ему в глаза. — Здесь живет вольный народ.
— Дикий народ, раб!
— Твой дед был кочевником, пока не пошел служить шаху! — возразил баксы, ожесточаясь. — С каких пор ты стал считать дикими других кочевников?
— Я хорезмиец, раб. Я пашу землю и потому не могу быть диким.
— Поэтому ты оградил людей своей страны дувала-ми? А я хочу видеть скалы! — Бекет задергался, завертел головой вокруг, словно пытаясь сейчас же увидеть горы.
Шакпак с удивлением посмотрел на него.
— Люди полуострова тоже научатся возделывать землю.
Баксы громко расхохотался.
— Карлуки лучше тебя знают земледелие… Но кочевников, поклоняющихся звездам, заставить молиться на быков!.. Ха-ха-ха!.. Заставить смотреть на гнойные нарывы!.. Ха-ха-ха!..
— О каких нарывах ты болтаешь?
— Я пасу стада и вижу звезды. Ты пашешь клочок земли, — баксы выпрямился, и в горле его заклокотал злорадный смех: — Как же ты можешь не видеть гнойник на пятке быка?
Длинная плеть телохранителя свистнула и опустилась на спину баксы.
— Ты лечил безумных, раб, — лицо хорезмийца осталось непроницаемым. — Мне сказали, что ты занялся этим, чтобы вылечить свое безумие. Для людей, чьим спасителем отныне будет аллах, ты не нужен.
Стражники схватили Бекета за плечи и потащили к воротам.
Неожиданно старик стал вырываться.
— Проклятье твоему искусству! — пронзительно закричал он, оборачиваясь и ловя взглядом Шакпака. — Это ты привел сюда врага!.. Ты построил город и отдал степь врагу!..
Гологг баксы дергалась при каждом выкрике, длинные полосы разлетались, открывая на миг и вновь пряча горящие ненавистью зеленые глаза. У арки его поволокли.
— Если хотите выжить — бросайте города! — раздалось из-за спин стражников. — Города развратят вас. Будет поздно, когда вы поймете это… Вы забудете целомудрие и научитесь насиловать женщин… Спасайтесь…
Трудно было понять, к кому относятся эти слова: то ли к уцелевшим горожанам, согнанным к месту казни, то ли к Самраду и Шакпаку, то ли к самому беку, в чьих жилах все же текла кровь кочевника. Шакпак как-то весь сжался от слов неистового баксы. Вспомнил последнюю с ним встречу и зловещий разговор. Впрочем, что с этого? У шаха Атсыза, говорят, кроме прочего, личные счеты с бывшим темником сельджукского войска. Ербосына не так-то легко пленить, наверное, ушел в степи или засел со своими джигитами в карлукских селениях, так что ему, Шакпаку, придется предстать перед шахом.
Он ни разу не задумывался о таком исходе, хотя последние пять лет в городе часто говорили об Атсызе. Беспрерывные бои с огузскими племенами, сохранившими верность султану, отнимали много сил, и на полуострове опасались, что и Хорезм-шах пойдет на них войной. У рек Джейхун и Сейхун всегда жили купцы и земледельцы, которые постоянно стремились к морю. Так оно и случилось в конце концов. Слишком хорошо знали друг друга соседи. Две битвы не дали перевеса никому, а третьей весной войска шаха вошли на Устюрт и осадили Сарытас…
— Предводитель адаев Самрад, — заговорил между тем бек, обращаясь к следующему пленнику. — Тебе сохранили жизнь не для того, чтобы ты убедился в своей бесполезности. Получишь войско и выступишь против Ербосына. Ты знаешь свой полуостров.
— Нет, евнух, — ответил Самрад.
Шакпак невольно взглянул на чужеземца. Бек щурился, пряча глаза от солнца. Красивые губы его растянулись в незлобной мягкой улыбке. «А может, вместе с плотью его лишили и благородного гнева?» — подумал Шакпак. Все смертны на этой земле, и оттого, как ты умрешь — красиво или некрасиво, — ничего для тебя не изменится. Он не осуществил и малой толики своих замыслов, и если соплеменники гибнут, почему он не должен попытаться выжить для того, чтобы оставить на земле память о них? Он усмехнулся, вспомнив, как мечтал запечатлеть в наскальных рисунках и зданиях лучшие мысли, найденные всеми поколениями, те истины, ради которых люди жили, творили и умирали на этой земле. Но теперь не до этого… Чем же, однако, можно добиться милосердия евнуха? Как понять его сущность? Нет, сущность его — это идея. Ради нее, ислама, он пожертвовал плотью, чтобы не поддаваться греховным соблазнам, идущим от женщин и вина, и непоколебимо нести зеленое знамя все дальше и дальше. Но ведь он человек, и в нем должно быть что-то уязвимое? В чем слабость этого урода, добровольно отказавшегося от полноты жизни? В чем его боль?