— Ты свободен, Шакпак!
Он выпрямился и, стараясь совладать с охватившей его дрожью, стал всматриваться в темноту.
— Идем, — предложил кто-то другой. Звонкий, нетерпеливый голос выдал возраст воина, и Шакпак рассмеялся: получалось, его освобождала сама молодость. Он прошел между голосами и стал подниматься по ступенькам. Тесаные камни приятно холодили босые ноги, они были ровные, без единой щербины, словно бы кладенные вчера. Редко ступала по ним человеческая нога. Стражники следовали молча. И старый, весь в шрамах угрюмый воин с некоторым удивлением смотрел на узника, не спешившего выбраться из зиндана. В его долгой жизни это был первый случай. Шакпак шел уверенным шагом, худые плечи его ритмично покачивались в неясном свете факела, который держал молодой, хромающий на правую ногу стражник.
Солнце только вставало из-за гор, как и предполагал Шакпак. Упруго ударил луч. Шакпак увидел дворец. Под косыми утренними лучами он пробуждался ото сна, краски его были свежи, как цветы, омытые росой. Нет, не прошли еще тысячелетия, и никто не смеялся над строителем, который допустил ошибку. Арка стояла ровно, изгиб ее был плавен и могуч, и дворец с фасада, казалось, опирается на радугу. В нише еще стыла темная прохлада, ясно различались клинчатые камни верха полукруга. Нисколько не осела злополучная колонна. Шакпак заметил бы осадку сразу, по параллельным верхним углублениям, окрашенным в голубой цвет: они смыкались над аркой и смотрелись сейчас как одна линия. Шакпак подумал, что этого и следовало ожидать. В минуты отчаяния он ушел за тысячелетия и увидел свое детище оттуда, из-за роковой черты сознания, а свобода взяла вот и спокойно поставила все на свои места. Сердце Шакпака гулко колотилось в груди. Нет, камень не подвел его. Камень, который он выбрал в Каратау и привез в город, будет еще сотни лет держать колонну…
Нечеловеческая гримаса исказила вдруг лицо Шакпака. Радость свободы задохнулась от мыслей, достигших конечного пути. Он увидел свою ошибку: она началась там, где он оторвал камень для дворца от земли. От того места, где камень сложился в земле. Человек обречен на одиночество, как только покидает утробу матери. Обречен на ошибки. И, постигая смысл ошибок, идет он к истине. Истина ведет к совершенству, к пониманию и принятию законов природы. А он, глупец, к потерявшему силу камню присовокупил железо и дерево и разукрасил это убожество красками и изразцами. Ошибки следовали одна за другой, и дворец зиждился на одних погрешностях, рожденных неверной мыслью. Он не должен отрывать камень от земли. Не должен! Шакпак чуть не кричал эти слова. Он мысленно благодарил судьбу, бросившую его самого в глубь земли. В утробе земли нашел он истину…
Старый воин, как всегда, тоже залюбовался дворцом, но потом взглянул на Шакпака и застыл от изумления. Белое тонкое лицо знаменитого мастера казалось высеченным из александрийского мрамора, губы шевелились в беззвучном шепоте, а глаза его были неподвижны и неестественно устремлены вверх. Воин подождал немного, провел ладонью перед лицом Шакпака и тотчас отдернул руку.
— Он слеп!
Шакпак вздрогнул от его слов, в замешательстве шагнул на оставшуюся последнюю ступеньку и споткнулся. Молодой воин еле успел подхватить его. Шакпак был слеп и все-таки видел! И солнце стояло точно там, где он представил его, величественно и молодо возвышался дворец, сверкая красками, приковывая к себе взоры людей, и мир вокруг был таким, каким Шакпак увидел его минуту назад. Но видел он внутренним взором, и на этот раз не ошибся, ибо жил в этом мире. Не был лишним в нем.
Вдвоем стражники вывели его наверх и повели по площади. Шакпак обмяк и послушно переставлял ноги. Они прошли площадь, и в тени дворца Шакпак, словно в бреду, прошептал:
— Я построил дворец, а в нем живут рабы…
Молодой воин приостановился.
— Во дворце — рабы?
— Тише! — одернул его старший. — Камни имеют уши.
— Камни имеют уши? — переспросил Шакпак, — И для меня камень живой… Только он — друг мне…
— Ну иди! — воин неожиданно подтолкнул его.
Шакпак упал, но тут же поднялся и, шатаясь, зашагал вперед.
— Я воздвигну самый красивый город на земле, и для людей будет счастьем жить в нем, — забормотал Шакпак тихо. — Я замурую их в прекрасные комнаты, отгорожу друг от друга расписными стенами, заставлю смотреть на мир через разноцветные стекла. Они станут чуждыми друг другу. В самом красивом городе на земле будут жить самые счастливые рабы…
Молодой воин расхохотался, но, заметив неодобрительный взгляд старшего, осекся.
— Пройдут тысячелетия, прежде чем в хилых сердцах рабов проснется древний инстинкт и они поймут, что потеряли, — мрачно продолжал Шакпак. — Нужны будут еще тысячелетия, чтобы лица людей снова стали безмятежными, ибо сами люди и есть звезды; чтобы сердца их поражали чистотой, ибо люди и есть солнце; чтобы песни их стали сродни ветрам, а слова — камням… — Он замолчал и усмехнулся: — Камни имеют уши… Ха-ха-ха!..
Молодой воин вдруг изо всей силы толкнул его. Шакпак опять упал. От резкого удара он зашелся кашлем. Хрипя, попытался встать, но повалился на бок. Великий мастер, перед которым четверть века назад преклонялся Вечный оплот, корчился на пыльных камнях перед своим сверкающим дворцом.
Стражники постояли некоторое время и, убедившись, что Шакпак не сможет встать, зло выругались, взяли его за плечи и потащили дальше волоком. Тонкая ломаная красная линия оставалась за ними. Словно трещина в такыре, тянулась кровавая линия зла.
А через стрельчатое, с бронзовым решетчатым узором окно смотрела вниз красивая женщина средних лет. Черные глаза ее, подведенные сурьмой, были печальны. Стражники проволокли Шакпака мимо стены, с которой местами попадали глазурованные плитки. Внутренняя стена покоев Нурпии давно стала надщеляться, и было видно, что никто не пытался привести ее в порядок. По поведению стражи Шакпак догадывался о происшедших в городе переменах. Новый город, конечно, так и не был построен, и теперь он и вправду напоминал кладбище. Лишь к оживленному, как и раньше, порту двигались по северной и южной дорогам запыленные караваны. Сын Бекета стал верховным вождем племени, после того как изгнали хорезмийцев, а ему город был не нужен. В Сарытасе он жил только зимой, остальное время проводил на просторных летних пастбищах. В Шакпаке он не нуждался и освободил его после настойчивых просьб своей старшей жены Нурпии, о которой великий мастер лишь однажды вспомнил за долгие годы своего заточения.
В горы Каратау увезли Шакпака его верные ученики. И в том, что приехали лучшие художники четырех племен, Шакпак увидел нечто большее, чем уважение последователей к своему наставнику. В ущелье Агысты поставили для мастера белоснежную юрту, привезли лучшего емши страны, знающего чудодейственную силу пятисот трав, пригнали молочных кобылиц и ярок. Прославленные кобызчи и певцы были готовы вселить в сердце ослепшего Шакпака беспокойство и жизнь. А над землей снова шумела весна, пламенели, благоухая, тюльпаны, вихрились на степных светлых озерах стаи белых лебедей, гремели песни наездников, носящихся по степи, словно призраки. Напрасными оказались опасения учеников: их учитель не пал духом. Понемногу он заметно окреп, но не делился ни с кем своими мыслями и всегда оставался мрачным.
Так прошла весна, пропылило тяжелое лето, потом подули ветры, не холодные, но сильные, пришли частые дожди-косохлесты, привычные у моря. Погустел кумыс, пожелтел от сгустков жира; уже резали для Шакпака не ярок, а овцематок, как для борца, которого готовят к решающим схваткам. Опытными, знающими жизнь слыли его ученики, и на вопросы степняков, что-де со знаменитым мастером и вернется ли он к своему ремеслу, отвечали уверенно: Шакпак все тот же. И люди успокаивались, видя, что Шакпак и вправду налился телом и ходит уже без поводыря и мнет в руках глину. Понимали ученики соплеменников. Не стало в них уверенности в себе, слава непобедимых кочевников уподобилась пожухлой траве, они искали гения и рассчитывали не на султанов, а на Шакпака. Простых смертных всегда привлекали люди не от мира сего, и особенно те, кого окружал ореол независимого и непревзойденного. И пришел день, когда однажды Шакпак попросил камень и долго ощупывал его пальцами. Четыре ученика сидели рядом, смотрели на загадочного слепца и переглядывались между собой. Всю весну и лето они ждали, когда заговорит учитель, и сейчас волновались, видя что-то необычное в состоянии Шакпака.