Шакпак говорил горячо. И чем дальше развивал он свою идею, тем сильнее, мощнее стучало в груди сердце. И мозг и тело были напряжены, цвета и линии непринужденно возникали в сознании и обретали законченное, логическое выражение и форму: говорил ли он о сцене охоты на быстроногих муфлонов, чьи рога надо вытянуть вверх змейкой — это выразит их гнев, вызванный нападением человека, — или о верблюдах, стремительно мчавшихся мгновение назад и напоровшихся на частокол рогатин; или же о капителях четырех колонн, удерживающих купол, которые должны разниться между собой, подобно четырем стихиям, держащим мир. Ученики видели, что храм становится все ближе и ближе к модели мира, и это была чудовищно простая мысль, к которой, однако, приходят годами мучительных раздумий и поиска. А Шакпак говорил… Купол должен быть окрашен в желтый цвет, а звезды надо рассыпать по нему красные. Тогда еще более ошеломляющим будет в центре — высоко над головой — лоскут синего неба с живыми звездами. Пусть сочетание цветов будет пронзительным, ибо люди не умеют ценить их чистоту, а он хочет, чтобы радость им всегда виделась радостью, а подлость подлостью…
Ученики согласно кивали ему в ответ, позабыв, что их наставник слеп.
— Храм нужно сориентировать по четырем сторонам света, — продолжал между тем зодчий, — в правой комнате должны быть вырублены михраб и ниши для тех, кто придет потом, нуждаясь в уединении и размышлении над жизнью. Михраб по традиции святилищ надо сделать в направлении Мекки — там родилась вера, — пусть люди развивают в себе постоянство. Придет время, когда они будут боготворить гармонию красок, линий и форм, он не теряет надежды на это, и потому все, что он нарисовал на скалах Каратау и Устюрта, все свои росписи и рисунки он желает перенести в храм. Пусть люди видят, как, отвергая праздность, шел он к истине. Дорогами внутренней борьбы и созидания шел он по пути к мудрости, и пусть идущие следом не повторяют его ошибок, пытаясь отделить вечность искусства от тайн бытия.
Увлекшись, подобно детям, сидели слепец и его ученики, а над землей стлался осенний дождь, ровный и белый, и казался он беспричинными слезами непостижимого для людей неба.
Далеко от юрты Шакпака шел дервиш, взявший себе чужое имя. Отряхивая временами отяжелевший от влаги узан, он пробирался к скале Онды, где была выдолблена небольшая келья Бекета. Оттуда хорошо смотрелись и безбрежное море, и город, и южный караванный путь, и плато, где Бекет всегда поджидал лучших сыновей Вечного оплота и вселял в их сердца неясную тревогу… Дервиш торопился. Впереди него, скользя на камнях и постанывая, шли тяжело навьюченные верблюды хорезмских купцов, гарцевали на сытых конях нукеры. Жизнь шла своим чередом — тонко и мелодично звенели серебряные колокольчики, тягуче, обиженно ревели верблюды, цокали, царапали камни копыта лошадей, перекликались караванщики. Вот с глухим стуком ударила камча по спине поводыря одного из верблюдов, и жалобным криком откликнулся раб, моля о пощаде…
Дервиш семенил по унавоженной дороге и бормотал молитву, пытаясь успокоиться…
7
Светлело небо.
Солнце шло своим обычным путем, готовясь обрушиться на землю Мангыстау и ее людей, чтобы одним принести смерть, а других обласкать и растить. Испокон веков вершилось это правосудие. Люди сперва не могли постичь его сущности, потом не хотели принять его силу и придумали себе новых богов, но все равно в душе преклонялись перед всемогуществом дневной звезды.
Палевая заря начала серебрить далекий окоем моря, а ближе к берегу вода, наоборот, густо потемнела, как бы забываясь в крепком сне. Сын Елена все дальше уходил от отца: красивый, светящийся караван шел с богатым уловом к северному побережью в рыбацкий город Гурьев.
Степь не спала.
Два косяка, лениво пощипывая траву, шли навстречу друг другу: Крылатый уходил от моря, словно от места преступления, Голубой двигался к морю, которое однажды спасло косяк и его привязанность — старого табунщика с хриплым ласковым голосом. И место их столкновения, видимо, было предопределено солнцем на вчерашнем поле брани, у жилища людей.
А люди сидели, познав легенду и занятые думами, образовав круг, словно на совете. Костер давно потух, никто не спешил его разжечь. Огонь затаился под золой. Все молчали. Усталый старик рассеянным взглядом наблюдал за Голубым, медленно ведущим косяк по широкой темно-багровой низине. Он видел, что жеребец примирился с поражением, понял себя — рядом с ним шагала, осторожно ставя ноги, другая кобылица.
Заря наливалась золотом все больше, ночная тень уходила к горам и укреплялась в узинах и пещерах. Холмы проступали яснее, отходили друг от друга и величественно застывали. Уже пробовали голос поднявшиеся к небу первые жаворонки.
Булат сидел на краю кошмы и смотрел, как спокойно просыпается степь, вытягиваясь вдоль и вширь, как будто никогда не хоронила в себе тайны. Блеснула в траве синеокая вода, оставшаяся после недавних дождей. В отдалении обозначились алые головки тюльпанов, лужайки желтоцвета-полыни…
— Смотрите! — вскричал вдруг Орынбасар, протянув руку.
Все вскочили за ним, не задумываясь.
У подножия каменистого холма, принюхиваясь к земле, трусил зверь, напоминающий крупную собаку. Рыжей масти, с удлиненным туловищем и толстой шеей, неестественно пушистым длинным хвостом, как будто приклеенным к его телу, зверь представлял собой странное зрелище. Он оглянулся на звук и уставился на людей, опустив лобастую треугольную голову.
— Ох!.. — воскликнул Елен не то с удивлением, не то со страхом в голосе. — Волколис! Говорят, к несчастью!..
— Волколис!
Зверь как будто понял, что люди — это опасность. Подпрыгнул на месте и бросился прочь по склону холма. Лиса не пошла бы напрямик, волк не смог бы так неожиданно прыгнуть. А он бежал, угрюмо опустив голову, но бег при этом слагался неожиданно легкий и изящный, и все это вместе являло такое яркое коварство, что люди с минуту молчали. Однажды зверь оглянулся, с трудом поворота голову, и, увидев махавшего куруком Копжасара, снова упруго подпрыгнул и устремился за камни, еще ниже опустив голову.
— Экая тварь! — сказал старик, брезгливо скривив губы, и сплюнул.
Отвлеченные волколисом, люди не заметили, как за их спиной вплотную сошлись косяки. Старик скорее почувствовал Крылатого, который двинулся на Голубого жеребца и, догадавшись, что драки не миновать, бросился наперерез. Он видел, что Голубой не настроен на поединок и потому начнется жестокое и яростное избиение, а этого он не мог допустить. За стариком первым устремился Копжасар, все так же махая длинным куруком.
Голубой с пронзительным криком отбил первый натиск молодого соперника, теперь уже безраздельного хозяина табуна, когда подоспел Елен. С нелепо поднятыми костлявыми руками он почти втиснулся между животными. Он был одновременно и велик и жалок в это мгновение, велик тем, что вмешался раньше молодых, жалок оттого, что бессилен — разъяренные жеребцы не могли сейчас остановиться, и он знал это. Старик отлетел от толчка Крылатого и распластался на траве. Попытался встать, но это было скорее велением угасающей мысли, чем движением тела. И неожиданно Елен почувствовал неземную легкость, как будто взвился над землей. Показался себе старым орлом, уходящим высоко вверх, чтобы не пасть. Сознание подсказало, что это значит. Ярко-голубое небо смотрело на него искренне и понимающе; струились, падали на него торжествующие песни жаворонков; ласковыми ладонями, как будто торопя уснуть, гладили похудевшее лицо всесильные лучи солнца.
Подоспевшие Копжасар и Орынбасар с трудом развели и отогнали жеребцов, потом вместе с Булатом подняли с травы Елена и бережно понесли к кибитке, давя парусиновыми сапогами и туфлями редкие, сохранившиеся у жилища тюльпаны. Тело старика было легкое и послушное, точно стебель завядшего желтоцвета-полыни…