— Раньше было много. — Он обрадовался тому, что удалось переменить тему разговора. — А в самом начале он жил один, и никто не знал, почему именно к нам залетел ак-йык. Белоплечие обычно селятся на Алтае и никогда не покидают родных мест… А был, говорят, тот беркут огромный, бурого цвета и с рыжими перьями на лапах. И еще говорят, он был сильным и, не в пример нашим, медлительным. А таких птиц считают опасными.
— Почему? — удивился Манкас. Он попытался представить себе эту огромную одинокую птицу, которая невесть зачем покинула родину. Конечно, не для того, чтобы ее выловили, рассудил он.
— Летают неровно, — помедлив, ответил отец. — Не всегда вовремя заметишь, когда убыстряют полет.
— Разве это плохо?
— Представь, что ты в это время висишь на аркане…
— Почему же его оставили в живых? — нетерпеливо спросил Манкас. Он впервые шел в Коп-ажал, и даже по такому случаю рассказ отца об ак-йыке показался ему слишком длинным. Как-никак с сыном беркутчи Асана в аулах уже считались.
— Старики как будто бы не тронули его потому, что он прилетел с Алтая. Ты же знаешь, казахи говорят о себе, что родились от волчицы. Между небом и землей. По преданию, этим местом были Алтайские горы…
— А наши Меловые? — Манкас недоуменно взглянул на отца. — Ты однажды рассказывал, что все это произошло на гребне Меловых. Потому, мол, и прозвали его Каскыр-жолом, что по нему спустился на землю сын волчицы.
— Я рассказываю тебе то, что услышал от людей. Может, все это правда, только позабылись другие легенды, которые увязывали все предания в одно… А слышал я и другое, — заговорил Асан через некоторое время, пытаясь больше успокоить себя, нежели удовлетворить любопытство сына. — И этому рассказу можно верить, хотя он и не такой красивый, как предыдущие… По нему выходит, что люди ждали, когда ак-йык выберет подругу. Было интересно, какие получатся птенцы. Выбрал он нашу белохвостую, обжил неприступный Коп-ажал, появились птенцы… И аул наш прославился ловлей ак-йыков, хотя далеко не каждый охотник проходил по гребню Каскыр-жол. А теперь вот осталось единственное гнездо…
— Достанем птенца, если не вылетел, — заметил Манкас.
Асан вздохнул.
— А если вылетел? Коп-ажал… Ущелье — это не степь, где все видно.
Само имя ущелья было пугающим. «И назвали же люди его многосмертным, — подумал старик. — Не надо бы упоминать это слово, а вот прилипло к языку».
— Ешь, — сказал он сыну. — Против воли ешь. До вечера далеко, а идти без остановки.
— Известное дело, — ответил Манкас, уплетая за обе щеки курт из овечьего молока. — Обычный переход…
Больше они не говорили.
Отец и сын закончили обед, сложили свое нехитрое имущество в четыре коржуна и вышли наружу.
Солнце стояло в зените, грело по-летнему жарко. Перед всеми тринадцатью кибитками горели очаги, готовя обед, хлопотали женщины. В тени дома Тураса на кошме сидели аксакалы, словно намеренно собравшись, чтобы в последний раз посмотреть, как отправляется в горы беркутчи. Отец и сын отметили все это сразу одним бегло брошенным, но острым взглядом охотника и разом взялись за коржуны. Приторочили их с обеих сторон к седлу, ровно раскидав по весу, чтобы не водило коня по сторонам во время восхождения, потом подняли на пегого калкан и тщательно закрепили.
— Все! — сказал Манкас, беря в руки чембур. — Я готов.
— Ну, тогда в путь! — проговорил Асан и хлопнул коня по тощей шее. — Не удалось нашему пегому откормиться на молодой траве.
— Жаль, что и говорить, — заметил Манкас с солидностью, вызвавшей улыбку отца. — С его зубами теперь придется ждать новой травы. Может, осень выдастся теплая…
Видать, им просто хотелось о чем-нибудь поговорить перед уходом, успокоить друг друга. Они снова оглянулись на кибитки. Вокруг было тихо. Только из дальней кибитки доносились приглушенные голоса мужчины и женщины, которые все еще ссорились между собой.
«Закат моего аула начался давно, — подумал Асан, возвращаясь к своим мыслям, — может быть, мои сверстники и не виновны в этом непрерывном падении. И все же мне, видимо, не удастся заставить себя уважать их или проникнуться к ним состраданием… А то, что они ожесточились против меня, естественно в их положении…»
А Манкас стоял, уперев руки в бока и широко расставив ноги, и пристально смотрел на аксакалов. И Асан впервые увидел в позе сына откровенный вызов, пришедший на смену неосознанному мальчишескому упрямству, которое он не пресекал, а, наоборот, всегда одобрял и развивал в нем. Ему стало грустно, ибо сын был еще слишком молод и неопытен для такого груза. Но он знал и другое, что для них, последних беркутчи Меловых гор, нет иного пути…
Старик кивнул сыну и пошел запирать двери. Манкас, не дожидаясь отца, с конем на поводу, торопясь, двинулся в сторону гор.
Гриф услышал человеческие голоса и приподнялся. Он склевал остаток трупа тау-теке[25], сбитого белоплечим беркутом, и уже полдня грелся на солнце. Люди были еще далеко, но он знал, что они непременно пройдут по этой тропе и ему все равно придется взлететь. Лапам стало тяжело, и птица завалилась, подставив лучам теперь уже другой бок. Две вороны, сопровождавшие людей, шумно опустились прямо на шкуру и стали раздирать ее прямыми тупыми клювами. Гриф закрыл глаза.
На подходе к ущелью старик потянул носом воздух и огляделся.
— Падаль, — заметил он. — На верхнем уступе.
Манкас, прищурившись, посмотрел наверх.
— Тихо…
— Неделю назад отпировали, — сказал Асан, отерев рукавом пот с лица. — Пошли.
Они снова двинулись по узенькой тропинке, взбиравшейся вверх, обходя огромные камни и кусты с обнаженными корнями, повисшими на откосе. Шли в том же порядке: впереди старик с палкой в руке, за ним след в след Манкас с конем на поводу.
Ближе к террасе тропа обрывалась — была съедена лавиной. Уклон оказался слишком крутым. Идти стало труднее. На одном из поворотов пегий споткнулся и стал сползать вниз. Асан бросился на помощь сыну. Чембур натянулся, как стрела, но конь наконец нашел опору. Загребая под себя согнутыми передними, упираясь задними, выпрямившимися, подобно палкам, ногами, опытный мерин с трудом выбрался на тропу. Птицеловы подождали, пока отдышится испуганно храпевший конь, и свернули в сторону. Поднялись на террасу долгим кружным путем. С нее уже была видна верхняя, последняя перед вершиной терраса, где, по предположению Асана, находилась падаль. Путники дышали тяжело, не хватало воздуха, конь был весь в мыле. Но старик не стал останавливаться на отдых. Позволил только идти чуть медленнее, ибо терраса была более полога, чем предыдущие. Подъем продолжался еще час. Когда они, наконец, ступили на верхнюю террасу, которая тянулась узкой лентой вдоль отвесной скалы, впереди, метрах в трехстах, взлетели вороны. Громко и резко каркая, они через минуту опять опустились на остатки падали.
Асан и Манкас завязали нижнюю часть лица платками и, собрав последние силы, ускорили шаг.
Гриф, увидев людей, опять привстал на дрожащие от напряжения лапы и сделал несколько неуклюжих шагов. Крылья были бессильны поднять тело. Открыв клюв, он еще раз посмотрел на людей, потом вытянул шею и, опершись крыльями о землю, отрыгнул часть пищи. Затем еще и еще. Вороны испуганно взлетели вверх и закружились над террасой. Только тогда, когда охотники были совсем рядом, гриф смог дойти до края террасы и броситься вниз.
— Залетный, — сказал старик, проводив его брезгливым взглядом.
— Старый, — добавил Манкас, стараясь не отставать от отца, резко прибавившего шаг.
А кругом высились голые немые скалы. Притихли даже вороны, которые вновь опустились за их спинами на шкуру. Поднявшись на небольшой карниз, охотники сняли повязки.
— Ты не устал? — поинтересовался Асан.
— Не очень, — ответил Манкас, часто, с присвистом дыша.
— Если выдержишь до вечера — не будем останавливаться и сегодня… Мы должны обернуться за три дня. Остался день…
— Что-нибудь случилось внизу?
— Ты же знаешь.
— Я и позабыл. — Манкас улыбнулся вымученной улыбкой. Незажившие царапины на его лице, следы последней схватки с беркутом, заметно взбухли и покраснели от пота. Он остановился, вздохнул. — Каждый раз так ходим…