Пегого шатало из стороны в сторону, но он сделал еще несколько шагов, прежде чем остановился. Он был из тех трудяг-лошадей, которые привыкли к своей работе и безропотно выполняют ее, даже спешат, чтобы приблизить час отдыха.
Подошел старик, осмотрел крепление калкана, подтянул подпругу. Пегий дернулся от его рывка и отрешенно опустил голову.
— И потом, ты стал взрослей на год, — сказал старик, стараясь не встречаться взглядом с сыном. — Пора держаться на ногах до вечера.
— Хорошо, что знаем, где гнездо, — сказал Манкас, с усилием трогаясь с места. — Иначе не успели бы… Каждый раз так ходим… Вроде нас заставляют достать птенца, а достаешь как будто для себя… Забыл я, что надо поторапливаться…
Защемило сердце Асана, хотя одновременно он остался доволен ответом сына. Неокрепшее мужество звучало в словах человечка с хрупкими, но широкими плечами. И это было так же неестественно, как и беспечность Асана, вовсе не свойственная людям его возраста. И он подумал: все-таки правда, что жизнь родителей растворяется в жизни детей, что они дополняют друг друга, и этим сильна жизнь. И подумал он еще с чувством гордости и печали, что пройдет год-другой, и по узким террасам и головокружительным кручам уже он, Асан, будет шагать вслед за Манкасом, стараясь повторять его движения. И ничего не изменится в их — отца и сына — жизни. Торжествующая улыбка появилась на лице старого беркутчи, такая необычная и незнакомая, что он даже дотронулся пальцами до щек. Ему показалось, что этот миг — миг счастья, того самого, ради которого рождается и живет человек. Он обернулся к сыну, чтобы поделиться с ним своим ощущением, — и вздрогнул.
— Сынок! — Он схватил Манкаса за плечи. — Что с тобой? Ты устал? Скажи, ты устал?..
Залитое слезами лицо Манкаса уткнулось ему в грудь, и старик не почувствовал родного запаха сына: мокрые волосы его отдавали едким потом и солнцем.
Отец и сын, обнявшись, стояли на гребне Меловых гор. На том самом, что назывался Каскыр-жолом и где в давние времена прошел сын волчицы, чтобы вкусить радость и горечь человеческой жизни. Это была почти прямая зубчатая гряда, стремительно уходящая на восток, она напоминала конскую гриву, развевающуюся в диком беге. Может, и это было предопределено судьбой: быть сыну волка кочевником и не знать на земле покоя?
Далеко слева синело неподвижное море Каспий, переходящее в печальную, зелено-синюю степь, которая внизу разбивалась о скалы и растекалась на долины; справа высились другие горы. Черные, повторяющие очертания Меловых гор подобно зеркальному отражению. И они были так сказочно, неправдоподобно черны, что туман внизу походил на белое пламя, лизавшее подножие скал. Маленьким живым подобием Меловых и Черных гор недвижно стоял рядом с людьми пегий конь. Высоко над ними парили два беркута, с каждым плавным и стремительным кругом забираясь все выше, в самую глубь голубого неба. Прохладный ветерок струился над горами, и весь этот свободный простор был залит ослепительным светом перешедшего за полдень солнца. Тишина и свежесть царствовали здесь, и если бы в этом чистом и огромном мире вдруг появилось зло, оно, наверное, было бы тем, что называется злом первородным.
Успокоившись, отец и сын пошли навстречу солнцу.
Подошли к широкому и плоскому, как стол, камню и, взобравшись на него, стали разуваться. Затем, не сходя с камня, Асан снял с коня один из коржунов, вынул из него еду. Не спеша пожевали они курт, обмакивая его в растопившееся в глиняном горшочке сливочное масло, запили кислым молоком. И молча растянулись на теплом камне.
Вскоре Манкас уснул.
Старик лежал на спине, расслабив мышцы, и смотрел на небо. Он старался ни о чем не думать, да и не хотелось теперь уже думать, и лишь обрывки далеких и неясных воспоминаний роились в сознании. Глаза старого беркутчи по привычке медленно обшаривали синий купол, под которым сейчас наверняка парило несколько орлов, вспугнутых людьми и ушедших в такую царственную высоту, что их не разглядеть. Однако эти птицы знают, зачем появились в горах люди. И может быть, беркут с Коп-ажала уже почувствовал их приближение к гнезду и шлет несчастье на его голову. На голову его сына… Опять холодно и как-то пусто стало в груди старика, но он пересилил себя. Беркутчи хорошо знал, что перед рискованным спуском нельзя омрачать себя печальными мыслями. Надо все время думать о спуске, о том, что может ожидать Манкаса на пути к гнезду ак-йыка. Боя с беркутами, конечно, не избежать. И хорошо бы добиться, чтобы Манкас отнесся к коп-ажаль-ским птицам с должным уважением… Манкас поймет, рассудил старик успокоенно. Лишь бы отдохнул — и все будет в порядке. Не он виноват, что подниматься пришлось быстрее, чем полагалось бы…
Он вспомнил, как в молодости, когда не был еще женат, ему хотелось побывать в дальних местах, где тоже водятся беркуты. На Жаике, где в лесах гнездятся красно-коричневые, изворотливые беркуты с пронзительными глазами; на Алатау, где длиннокогтные светло-серые птицы любят парить над холодными вершинами; в пустынях Монголии, где, словно тени, носятся молчаливые бурые беркуты. И вспомнил он еще с сожалением, как подавил свое желание пожить на Алтае, поохотиться на ак-йыков, чтобы понять, почему в борьбе с ними в Коп-ажале погибают люди. «Неужели к тому времени, в свои двадцать пять лет, я был настолько стар? — подумал он. — Надо было поехать, дойти…»
Старик закрыл глаза и не заметил, как задремал. Вернее, впал в полузабытье: он слышал, как медленно и глухо бьется его сердце, и видел при этом сон. Видел он себя на охоте. И было это так правдоподобно, что рука отяжелела, почувствовав птицу и привычное сдавливание мощных длинных когтей, под которыми ужималась рукавица… Забилась в предсмертных судорогах рыжая лиса, подобно пламени костра под ветром… Потом вздыбились кони, скаля желтые зубы. Это был кокпар — праздник, соревнование, бой всадников за козлиную тушу. Дикий вихрь человеческих и лошадиных тел, жестокие удары восьмиплеток-камчей, обрушившихся на него и пегого… Последний кокпар, где ему чуть не раскроили череп.
Старик проснулся от фырканья пегого. Ослабевший конь тянулся губами к куску курта. Асан пододвинул ему курт и стал тихонько гладить ладонью вспотевший лоб сына. Так всегда бывало в долине, думал он, опять вглядываясь в бездонное небо. Люди объединялись против него, ибо видели в хватке Асана что-то необычное. А он просто познал повадки беркута и сокола и привнес их в человеческую жизнь…
Неожиданно Асан вскочил. Слух его уловил короткий вибрирующий свист. Он впился глазами в вечернее небо, прочертил взглядом линию, по которой должна была спускаться птица. Свист оборвался так же внезапно, как и появился. Старик лихорадочно быстро обулся и разбудил Манкаса.
— Вставай! — Он тут же стал обувать и сына. — Беркут пролетел… Спустился резко, почти по отвесной. Выходит, птенец еще в гнезде.
Манкас собрался быстро. Нетерпение отца передалось и ему. Да и почувствовал он неловкость оттого, что не выдержал двухдневного перехода и они потеряли из-за этого несколько часов. Он завернул остаток еды, положил в коржун и приторочил его к седлу. Не прошло и пяти минут, как Манкас с конем на поводу бросился догонять отца.
Ущелье Коп-ажал было уже рядом, и они достигли его через полчаса. Не подходя к нему вплотную, охотники свернули с гребня и пошли вниз по невидимой, известной только старому Асану тропе. Остановились у большого прямоугольного камня с изображением всадников, гнавших перед собой стадо тау-теке. Старик и мальчик с минуту рассматривали рисунок. Бесчисленные линии тянулись от всадников к зверям, и там, где они достигали их, на телах муфлонов темнели рваные пятна, напоминающие лепестки цветов. Линии создавали ощущение стремительности, раны — успокоенности, но старик понимал их как выражение неотвратимости судьбы. Солнце бесстрастно освещало великое борение ушедшей жизни.
Камень навис над самым обрывом, и когда Манкас перевел взгляд с рисунка на весь камень, то машинально отодвинулся от края пропасти. Казалось, все это: и всадники, и тау-теке, и камень — летит вниз…