Манкас улыбнулся необычному сравнению, посмотрел на старика. Желтые, глубоко посаженные глаза хитро прищурились. Турас смутился. То, что он пытался убить в Манкасе, оказалось, жило в нем самом. Сколько раз он тыкал в шеи мальчишек палкой за то, что они, позабыв обо всем, начинали вдруг следить за полетом орлов. Следили, лишь смутно представляя, что их деды были прославленными охотниками. Видно, живет еще в крови дух беркутчи… И однажды пробудится к жизни, овладеет сердцем кого-то из далеких потомков, поведет в горы. Бросит на скалы, взметнет на дикие вершины, заставит висеть над бездонной пропастью. Чувство гордости вдруг проснулось в старике, он выпрямился и с любовью взглянул на племянника. Не в каждом племени отыщешь мастера, завоевавшего славу в двадцать три года. Отважного и резкого, как барс, прямого, как смерч в летней степи. Что и говорить, Манкас совсем не то, что Асан, который всегда горбился из-за избытка спинных мышц и не умел толком связать двух слов. Только вот дерзок… Обида опять овладела сердцем старого бия, сжала привычной цепкой лапой. На роду, что ли, у него так написано — ссориться с ближними?.. Ушел Асан, не поняв, что главное сейчас выжить и стать многочисленным, большим аулом. Не понимает этого и Манкас. Как доказать ему, что он не прав? Почему ему в тягость старик, нашедший единственно правильный путь для сородичей?
— Иди, Амин, домой, — сказал Манкас, кладя молот и клещи. — Отдыхай. На сегодня довольно.
Мальчик согласно кивнул, подошел и сел на лавку. Зачерпнул ковшом воду, вылил себе на голову.
— Да и вам, ата, давно пора домой, — добавил Манкас, — что зря убивать тут время?
Турас сердито засопел, но промолчал. Встал, отряхнул полы халата от сажи, но, сделав шаг, застыл как вкопанный. Увидел, что Манкас извлек из ящика, заваленного кусками кошмы, седло с широкой полукруглой лукой. Ленчик был вырезан из алатауской дикой груши, а края луки окованы серебром и дугами, рядом с серебряными пластинками шли ажурные узоры с изображением сцены охоты с беркутом на волка. Именно рисунок и волновал всегда Тураса. Узор был выполнен из серебра с чернью, каждая пара птицы и зверя разделялась медальоном из сердолика. Отделка, наложенная на оранжево-красное дерево, пропитанное томар-бояу[27], удивляла свежестью и таким сочетанием цветов, что седло искрилось, вспыхивая и потухая от малейшего движения руки. Беркуты словно обретали жизнь среди окружавших их сейчас копоти и зноя, расправляли онемевшие крылья. В который уже раз рисунок напомнил Турасу юность, когда жизнь казалась простой и легкой: выбери коня, оседлай его и верши свои дела… И сейчас седло было вынуто Манкасом, как нарочно, в тягостную для него минуту. Лицо старика, словно у больного, исказилось гримасой.
— Ты достиг совершенства, Манкас, — Турас протянул к седлу дрожащую руку. — И должен своим творением радовать людей.
— И множить их достояние? — спросил Манкас.
— Ты не имеешь права бросать ремесло седельщика.
— А наковальню и молот?
— Оба ремесла полезнее, чем скитания по горам и безрассудные спуски в ущелье. Учи ребят, — старик ткнул палкой в сторону Амина, с восхищением уставившегося на седло в руках наставника. — Сейчас ты один, а представь в нашем ауле десять — пятнадцать мастеров!
Манкас рассмеялся. Взял ковш и стал мыть голову, лицо. Накинул рубашку. Процедил сквозь зубы;
— Скоро вы забудете свое имя.
— Оно никуда не исчезнет, — ответил Турас, распаляясь, как обычно, когда разговор заходил о главном. — Мы останемся аулом беркутчи и когда-нибудь вернемся в Козкормес. Но вернемся сильным и многочисленным родом.
— Ложь.
Турас окинул его сердитым взглядом:
— Ты стал груб! Какой пример подаешь ему? — Бий снова ткнул палкой в сторону мальчика. — Мы уже не можем разговаривать друг с другом спокойно, но это не значит, что младший не должен почитать старшего… А старший пренебрегать доводами младшего.
— И это ложь! — Манкас подошел к старику. — Вы упорно убиваете в нас главное и тут же взываете к его остаткам. Сильный и многочисленный аул!.. Сколько это юрт? Сколько семей? Когда будет это?..
— Подожди…
— Как бы не получилось наоборот. Что толку от толпы? От нее на дороге не останется следа. Мертвый путь мертвых людей…
Старик побагровел от натуги. Задрожали, покривились провалившиеся губы, но он не успел возразить. Манкас круто повернулся и зашагал в аул.
За ним, тяжело опираясь на палку, побрел Турас.
— Почему ты не хочешь выслушать меня? — донесся его голос до Амина. — Подожди…
Амин переждал, пока старик удалится на приличное расстояние — небезопасно было сейчас попасться на глаза разозленному старику, — и тоже направился домой.
Прошло два года, как Манкас ушел от дяди и жил отдельно. Вернее, он просто перебрался в свою кибитку-мастерскую.
В ней стояли верстак и несколько больших и маленьких ящиков с инструментами. И в зависимости от того, чем он занимался, кибитка превращалась то в ювелирную, то в шорную мастерскую, то в плотницкую. Но многое напоминало о том, что хозяин дома больше всего увлекается ловчими птицами. На левой, более свободной стороне кибитки стоял тугыр — подставка для беркута, изготовленная из ели. Над ним длинным рядом висели балак-бау — поводки из тонкой сыромятной кожи, которые привязывают к лапе беркута и не снимают во время охоты, и кайыс-бау — длинные, полуметровые съемные поводки из воловьей шкуры. Тут же были привязаны к кереге три балдака из арчи. Беркут — птица тяжелая, и ни один охотник не обходится без балдака — раздвоенной с одного конца опоры для руки, на которой сидит птица. Каждый из балдаков принадлежал в семье кому-либо одному: первый, самый старый и громоздкий, — деду Манкаса, второй — небольшой, но щеголеватый — отцу Манкаса, третий Манкас приготовил для себя. Он еще не пользовался балдаком, не приходилось ему верхом выезжать на охоту, и гладкое чистое дерево матово блестело. На тугыре лежало с десяток замшевых и бархатных томага — колпачков для птиц. Манкас мог бы рассказать, которой птице принадлежал тот или иной томага, кем и как была птица добыта и взращена, сколько волков или лисиц взяла. Ожерелье из высушенных орлиных лап со скрюченными темными когтями свисало с уыка-унины кибитки, оно являлось старым талисманом беркутчи этого дома.
Манкас устало растянулся возле тугыра.
На ящике напротив, отделанном резьбой, стояло седло, как две капли воды похожее на то, что он только что показывал в кузнице дяде. Тундик был слегка приоткрыт, и плотный сноп света падал на него и выбивал искрящиеся лучи. Манкас глядел на седло, вспоминая, как бий Турас восторгался им прошлым летом. И с печалью думал о том, что старик так и не догадался в кузнице, что увидел всего лишь подделку. Да и где ему? Для этого надо понимать тонкости дела. А не гадать, какую прибыль оно принесет…
Год назад Манкас изготовил седло по заказу хивинского купца — поставщика ханского двора, но одновременно сделал другое. Для себя. И если бы купец хоть краешком глаза увидел оба седла, он бы сразу определил, какой ему купить. Не постоял бы за ценой. Но продано ему будет то, что хранится в кузнице. Купец слывет ценителем искусства седельщиков и потому с сожалением отметит, что седло не сочетает красоты с прочностью, что его хватит ненадолго, но купит…
Точно так же довольствуются любители оружия его кинжалами, которые сбываются на базарах за баснословную цену. И только истинные знатоки оружия видят их недостаток. В самой глубине другого ящика лежал сейчас кинжал с костяной рукоятью, лучше которого Манкас не сможет сделать. Но и этот кинжал, подобно единственному седлу, никто никогда не увидит.
Странной жизнью, представлялось ему, живут сородичи. В Каракумах спрятался аул, в глубине песков, в самом что ни на есть волчьем крае. Здесь и вправду было тихо: никто не требовал ловчих птиц и птенцов, не жег кибиток. Разве что редкие отряды туркменских и узбекских наездников заносило в аул. Заставали они казахов обычно врасплох, но, казалось, и сами терялись оттого, что обнаружили в этом месте аул. И столкновения с ними были настолько беспорядочными, что походили скорее на праздничное представление, чем на бой. Потом несколько дней в ауле хвалились, кто как ударил врага или какой получил удар, джигиты ходили окрест дозором, не слишком удаляясь от аула, и наконец все успокаивалось. Мирной, если говорить всерьез, и беспечной была жизнь откочевников, и потому бий Турас требовал от племянника, чтобы он не будоражил людей мыслями о ремесле прадедов, приносившем им в Козкормесе одни лишь беды. И не ведал старик, почему Манкас не привязывается по-настоящему ни к одному, ни к другому ремеслу. Не подозревал, что племянник изготовляет кинжалы и седла намного хуже, чем хотел бы. А если бы и удалось ему достичь совершенства, то за ними приходили бы, как приходили за птенцами, и новое ремесло Манкаса, может быть, навлекло бы на аул несчастье гораздо большее. Куда бы тогда старик увел сородичей? Чем бы защитился? Или заставил бы Манкаса отказаться и от ремесла седельщика и кузнеца? Преследовал бы юношей, желающих стать оружейниками, как гонялся за мальчишками, любящими птиц?