Долгими мучительными ночами вспоминала старая женщина свою жизнь, полную хлопот, труда и лишений. Вспоминала мужа. Однажды подумала, что со смертью Толепа умерла еще одна людская тайна. Что связывало его в молодости с Ерали и Адайбеком? Что потом разбросало их, если они дружили? Она припомнила, как Толеп проговорился однажды, что первая жена, которую он похоронил совсем молодой, была сестрой его близкого друга. Может быть, она была сестрой Ерали? Вытянуть из Толепа лишнее слово, пожалуй, было потрудней, чем выпросить у Адайбека овцу… Да и крутоват оказался старик, тяжел на руку, чего греха таить… И впервые старой женщине стало больно от мысли, что у мужа было что-то свое, какая-то своя тайна, в которую он не посвятил ее при жизни. А были ли у нее тайны от Толепа? Наверное, какие-то были, забытые теперь ею самой…
Стояло жаркое лето. От зноя поникли густые травы, еще недавно расходившиеся волнами. От сухого ветра, беспрестанно дующего с юга, судорожно трещали стебли. Жамал видела через дверной проем, как порыжели вдалеке пески, а ближе ослепительно белел выпаренный солнцем панцирь такыра. Черные скворцы не улетали от колодцев, и она слышала, как старики зычными окриками осаживали детей, так и рвавшихся бить присмиревших птиц.
И она вспоминала слова Толепа, сказанные им перед последним выездом на жайляу: «Мы с Ерали дружили в юности, но наша дружба не выдержала испытаний. Пусть наши дети растут вместе. Пусть у них будет общая цель в жизни. И ты все время должна заботиться об этом…» Со спокойной, усталой грустью Жамал думала о том, что не успеет выполнить наказ мужа: судьба ее сыновей неопределенна, и она не может угадать их будущее. Закрывались глаза, но даже в дремотной слабости она не переставала думать об Амире и Махамбете, плыли перед ее взором знакомые картины, стоял в ушах неутихающий шум жизни, приходили ее запахи. И не было возле умирающей женщины ее детей, потому что они были табунщиками, как их отец, которого Жамал тоже редко видела в доме.
Они бывали в ауле наездами…
И в один из своих наездов в аул Махамбет с Амиром придумали новое развлечение. Они решили рыть колодцы, состязаясь друг с другом. Рядом на лужайке несколько девушек, торопясь, ставили юрту. Немедля собралась толпа.
Джигиты, каждый на своем месте, раздетые до пояса, играя мускулами, вгоняли лопаты в землю. Они копали, наваливаясь на черенок животом, подражая знаменитому колодцекопателю Сатыбалды, однажды заезжавшему к ним в аул.
Людей снова захватило состязание.
— Амир! — кричала одна сторона. — Молодец, Амир!
— Давай, Махамбет! — подступала вторая к самому краю колодца, чуть ли не ловя руками взлетающие вверх комья влажного песка. — Ты что? Устал! Шевелись!.. Не поддавайся!..
Соперники не жалели сил. Загорелые, коричневые тела их блестели от пота, мышцы на спине и руках набухли и, казалось, вот-вот разорвутся от напряжения. Они торопились — нужно было дойти до грунтовой воды раньше, чем девушки успеют поставить юрту и украсить ее к предстоящей вечеринке. Такое условие поставила хозяйка сегодняшнего вечера Санди, пожелавшая угостить своих гостей чаем, заваренным водой из нового колодца. Махамбет и Амир, не задумываясь, подхватили ее желание, а вода в Саркуле была на глубине в два человеческих роста…
К вечеру, когда солнце повисло над самым горизонтом, джигиты добрались до воды. Усталые, измазанные глиной, Амир и Махамбет пошли к старым колодцам. Они мылись, обливаясь студеной водой из ведра, когда подошла Санди.
— Надо занести домой воду, — сообщила она, скидывая с плеча коромысло. — В новом колодце вода еще мутная. А как вы? Руки, поди, еле поднимаются?
— Ну вот еще! — Амир, пошатываясь, ноги еще не отошли от напряжения, подошел к ней, взял ведра.
Махамбет наполнил их водой.
— Не задерживайтесь. Акжигит обещал петь всю ночь. — На тонком смуглом лице девушки сверкнули белоснежные зубы, кокетливо изогнулись тонкие брови. — Первая песня победителю — Амиру.
Амир, положив руку на плечо Махамбета, с улыбкой смотрел вслед Санди.
— Одевайся, — сказал Махамбет.
— Люблю я ее, — признался Амир. — Ты просто не знаешь, как я люблю ее.
— Что это с тобой сегодня? — улыбнулся Махамбет.
— Не знаю. — Амир рассмеялся.
— Одевайся, — повторил Махамбет обычным спокойным голосом. — Пора идти.
Он натянул рубашку на мокрое тело, взял кауга и, не дожидаясь Амира, неторопливо зашагал в аул.
Амир, неуклюже подпрыгивая на онемевших ногах, догнал Махамбета. Он не заметил грустной улыбки на лице друга. Но если бы и увидел ее, то не придал бы этому большого значения. Он вспомнит об этом коротком разговоре намного позже, когда саркульцы столкнут их в непримиримой борьбе, чтобы обязательно выявить в одном — победителя, в другом — побежденного.
Осенью заправилы рода собрались в Жем на ас — поминки по одному из местных баев, устраиваемые по истечении года после смерти.
Ас обещал быть богатым. Приглашения на него получили самые знатные роды, и влиятельные бии, аткаминеры[36] и аксакалы аулов саркульскнх черкешей тщательно отбирали скакунов.
В день отъезда в Жем бии и богачи собрались в юрте Адайбека. Они попытались добиться согласия Адайбека послать на байгу Каракуина.
— Каракуин не будет участвовать, — раздраженно перебил Адайбек старшего бия Есенберди, как только тот завел речь о вороном.
— Кони, которых мы выбрали, еще ни разу не выиграли у Аккуса, Муханова скакуна, — настаивал Есенберди, — а в Жем прибудут наверняка адаи.
— Победа на таком большом асе — слава на долгие годы, — заметил другой бий. — Мы выбрали лучших скакунов, но они не смогут прийти первыми.
— Каракуину пока рано на большую байгу, — стоял на своем Адайбек. — Да вот пусть Амир скажет свое мнение, — обернулся он вдруг в сторону табунщиков, сидящих у самого входа. — Они с Махамбетом готовят скакунов, знают.
— Каракуин слишком горяч, не терпит впереди себя соперников, — разъяснил баям Амир. — А возглавлять скачку в сто верст ему еще не под силу.
Его выслушали с неудовольствием.
— Кому же защищать честь рода в состязаниях по борьбе? — спросил кто-то.
— Амир — выходец из Кете, — резко бросил Есенберди. — Черкеш Махамбет поедет с нами.
С ним согласились.
— Чужая кровь…
— Правильно! Пусть едет Махамбет, — заметил Адайбек, сидевший рядом с Есенберди. — Где Махамбет?
— Здесь я, — подал голос Махамбет.
Амир вспыхнул. Он терпел, когда Адайбек поручил Махамбету тренировать лучших скакунов, молчал, когда разрешали ему отлучаться для поездки в гости, но ведь они с другом уговорились выступать на соревнованиях по борьбе, соблюдая очередность! Что же он теперь? Забыл?.. Он никогда не ожидал, что его могут посчитать в ауле чужим, в родном ауле, где он вырос и живет. Чужая кровь!.. Не в силах вынести обиду, джигит выскочил из юрты, взлетел на коня и ускакал в степь.
— Остынет! — заметил кто-то.
И люди теснее придвинулись к биям.
А через две недели в аулах узнали, что на берегах Жема победил знаменитый Аккус — конь управителя Мухана, в состязаниях же борцов Махамбет положил на лопатки всех соперников. Один из призов — стригунок — достался Махамбету. Аулы саркульских черкешей, расположенные невдалеке друг от друга, ликовали. На время люди позабыли и происхождение Махамбета, и его полное нужды детство, зато вспомнили, как Адайбек доверил ему сперва отару, а потом и табун. Вспомнили и о том, что Аккуса два года назад вылечил Толеп, и как-то незаметно отошло на задний план поражение собственных скакунов. Люди словно опьянели. И Махамбет, радостный, возбужденный удачей, не сразу вспомнил о друге.
Амир сам напомнил о себе. Вечером, когда все готовились к торжественному ужину, в аул влетел Амир. Поперек седла перед ним лежал огромный живой связанный волк.
Рассекая толпу, Амир проскакал к юрте Адайбека. Молча, далеко, в самый центр круга аткаминеров, развалившихся на шелковых одеялах, швырнул он волка. Толпа ахнула. Обливая людей, отлетела шара[37] с кумысом; вскочили оскорбленные бии: