За годами пусть пройдут года,
Голос мой запомни навсегда,
Ты любовью сына, моя степь,
Будешь вечно, вечно молода, —
пела Санди. Ее голос настигали огрубевшие голоса джигитов, потом отставали, затихая… Теперь он услышал в словах Санди страстное желание увидеть его снова, увидеть победителем, невредимым. И слово «сын» несло их мечту, надежду, будущее…
Ты любовью сына, моя степь…
Махамбету чудилось, что он слышит грудной и немного грустный голос любимой.
А снег с тихим шорохом падал и падал сверху. Он белым пухом покрывал разметавшиеся, как крылья, полы халата, скользил по смуглым натруженным рукам. И больше уже не таял на запрокинутом лице Махамбета.
Из кустов, часто оглядываясь назад, выехал Сейсен. Окаменевшее тело Адайбека сползало то в одну, то в другую сторону, и Сейсену немало труда стоило удержаться на коне. Тулуп Адайбека был накинут на плечи Сейсена поверх его собственной шубы и держался на веревке, которая стягивала концы воротника, обхватывая грудь. Шапка Адайбека из жеребячьей шкурки тоже перекочевала на голову толстяка. Но от всего этого было мало проку — холод сковывал тело; лицо, пальцы рук и ног сводило все возрастающей щемящей болью.
Каракуин испуганно храпел, косил глазом на ношу и шел боком. Сейсен от злости несколько раз рванул поводья, и скакун, закинув голову от боли, присел на задних ногах. Смерть обошла Сейсена, но с ним был холод, рана, долгий путь, труп дяди, который нужно было доставить в аул.
Впереди из-за холма вылетело несколько всадников, и, увидев их, Сейсен заторопился. При мысли, что отец послал людей на розыски, сразу отлегло от сердца.
Всадники стремительно приближались. Сейсен присмотрелся, судорожно вцепился пальцами в халат Адайбека, узнав среди всадников Хамзу, Акжигита. Конь скакавшего впереди всех Хамзы, подлетев к Сейсену, осел, проехался, взрывая копытами летучий снег. Хамза нагнулся, рассмотрел труп Адайбека и что-то спросил. Громкий жалобный вопль раздался вместо ответа. Сейсен, в ужасе обхватив голову руками, припал к седлу. Обветренное лицо Хамзы исказилось, он со всего маху рубанул саблей Сейсена по сгорбившейся спине. Сейсен изогнулся, закричал истошным заячьим криком и стал сползать с седла.
Амир нашел отряд через сутки. О том, что повстанцы стоят в ауле Адайбека, он узнал в Керимакасе и за ночь проделал весь обратный путь. Его остановили, как только он выехал из зарослей Коп-чия, расспросили, и плотный, среднего роста старик привел его в шалаш Акжигита. Нагнувшись, они прошли внутрь — впереди повстанец, за ним Амир. В нос ударило спертым теплым воздухом: шалаш был битком набит спящими людьми. Зыбкий свет жировки освещал его.
— Устраивайся здесь, парень, — вполголоса предложил старик. — А утром подойдешь к Хамзе. Как тебя зовут?
— Амир.
Старик слегка подтолкнул Амира вперед. Амир шагнул, задел в полутьме чью-то ногу и остановился в нерешительности.
— Что… Что случилось? — вскинул голову потревоженный, и по голосу Амир узнал в нем Акжигита. — Это ты, Ашим?..
— Тут приехал один парень, — пояснил старик, обернувшись в его сторону. — Говорит, искал нас.
— А-а-а… Пусть спит… Утром…
Акжигит взглянул на Амира, но спросонья, видимо, не узнал и откинулся снова.
Старик ушел. Амир нашел свободное место и, не раздеваясь, осторожно прилег, положив руки под голову. «Не узнал меня», — подумал он про Акжигита, вспоминая, что рос сын пастуха Лукпана тихоней, ни в чем не перечил старшим и в играх был послушен ему и Махамбету. «Это даже и лучше, что не узнал», — подумал он опять, не замечая, что радуется этому. И стал думать о том, как завтра встретит его молчун Махамбет — скажет ли слово или отвернется, как взглянет на него Санди, как поймут его возвращение земляки… Он думал долго, глядя на темный потолок шалаша и слушая тяжелое дыхание людей, храп и сонное неразборчивое бормотание. Он знал, что это все разные люди, что один стар, а другой молод, что один силен, а другой, может быть, слаб. И, однако, вступили все они на одну дорогу и идут по ней. А он плутал то туда, то сюда, словно путник, сбившийся с пути и не знающий примет местности, а уже смеркается над землей, и поземка давно крутит, заметая следы. Прокладывай, путник, нелегкую тропу сквозь сугробы и ночь, шагай, ругая себя, что поступил опрометчиво, не вняв голосу рассудка, ищи людей и тепло. Жировка потухала, темнота сгущалась, в неподвижном воздухе шалаша мерцал язычок пламени, похожий на далекий, призрачный, заманчивый огонек в ночной степи.
Амир лежал долго с открытыми глазами и только к утру забылся коротким и внезапным сном.
Проснулся от холода. Встал, ощупью пробрался к выходу и вышел на улицу. Было рано. В предрассветной темной мягкой синеве неба сверкали ледяные россыпи звезд. В голубоватом снегу, придвинувшись друг к другу, проступали холмы. Амир походил вокруг шалаша, припоминая ночные мысли: они казались сейчас недостойными мужчины. Он решил навестить Оспана, как всегда поступал в юности в трудные минуты. Но Махамбет и Санди тоже там. Он остановился, словно уткнувшись в стену, за которой существовала другая жизнь, особая, не для всех.
От кошары отделилась маленькая фигурка и двинулась к нему. Амир вгляделся, узнал Нигмета и зашагал навстречу. Мальчик плакал. Амир заволновался, заторопился. Он подхватил Нигмета на руки, пальцы его утонули в прорехах, ощутили трепет худого мальчишечьего тела.
— Что с тобой, Нигмет? Милый мой…
Услышав его голос, Нигмет громко зарыдал.
— Махамбета… Махамбета убили…
— Что? — Амир рывком поднял мальчика. — Что ты сказал?
— Убили… Адайбек… И Сейсен…
Амир закусил прыгающие губы и медленно опустил Нигмета на землю. Недоверчивая и страшная улыбка появилась на его лице. Он постоял мгновение, все еще не веря услышанному, и кинулся в сторону большого аула. Побежал, тяжело топая огромными сапогами, спотыкаясь о кочки. Он не замечал, что его окружили собаки, что они рвут полы шинели. Добежал, откинул полог, ввалился, чуть не снеся плечом дверной косяк, и сразу увидел Адайбека, лежащего в середине юрты на одеялах. Наклонился, протянул руку, сгреб, приподнял за ворот бархатного чапана. Адайбек не шевельнулся — шея была твердой, неподатливой. Амир с остервенением встряхнул его, оглянулся, недоумевая, увидел людей, услышал тонкий визгливый плач байбише и негодующие крики стариков. И понял все. Бросил труп, выпрямился и, пошатываясь, вышел из юрты. «Вот и все, — пробормотал он. — Все…» Он повел вокруг невидящим пустым взглядом и, не разбирая дороги, побрел в степь. «Вот и все, — билась мысль. — Дождался?.. Добился своего?.. Ты этого ждал, а?.. Доволен теперь?..»
Он шел по низине, опустив голову и слабо взмахивая могучими длинными руками, цену которым знали многие в этой степи. На дальнем от аула краю низины, там, где ночью его остановили, Амир свернул с дороги. Остановился он, пройдя версты четыре от аула. Стояло обычное зимнее утро. Небо было чистое, без единого облачка. Далеко над самым краем земли гасли последние звезды. В зарослях хрипло и резко кричал ворон, стрекотали безмятежные хлопотуньи-сороки. За аулом на ранней тебеневке паслись косяки лошадей. Аул уже проснулся. Он был непривычно многолюден, и издали казалось, что там готовятся к тою или асу… Амир горько усмехнулся и по той же тропе, которую проложил он сам, пересекая строчки следов зверушек, тянувшиеся к зарослям, зашагал обратно…
В кибитке сидело четверо — Оспан, Хамза, Акжигит и коренастый смуглый парень со шрамом на лбу. Амир поздоровался и сел на кошму с краю, туда, куда показал ему Хамза. Он окинул сидевших взглядом и понял, что они спорили. Молчание нарушил Оспан. Он закашлялся, потом, вытирая усы и бороду, негромко заметил: