— Судьбу не угадаешь, — продолжал старик. — Но я любил тебя и считал, что имею право на красивую жену.
— И на лучшего скакуна?
— Наверное, это от уклада нашей жизни. Мы ведь всегда прославляли сильных, равнялись на них.
— Прославляли тех, кто стоял за народ! — ответила Са нди. — Но почему ты один сейчас? — спросила она. Голос ее прозвучал глухо и напряженно.
Она настойчиво повторила вопрос.
— Об этом и рассказывать тяжело, — ответил он, глядя перед собой. — Из тюрьмы я вышел в двадцать четвертом. Женился на Калиме.
— На Калиме? — Санди посмотрела на него широко раскрытыми глазами. «Значит, она любила его?.. — подумала она. — Любила и скрывала свое чувство… Зачем?» Ей вдруг показалось, что откройся ей Калима тогда, когда боролись Махамбет с Амиром, и все было бы в их жизни по-другому. Но тут же она подумала, что это ничего бы не изменило в судьбе Амира.
— Калима умерла во время войны. Сын погиб на войне. А меня не взяли пули. Вернулся в Саркуль, в колхоз, где работал со дня его основания. — Он замолк, посмотрел на Санди. — Теперь совсем один…
И она решила не говорить ему об Адае, о том, что у него был еще один сын.
Он пристально смотрел на Санди.
— Прошу тебя, не трогай прошлого. Я искупил свою вину кровью. Моих ран хватило бы на десятки людей, но я не жалею об этом, потому что завоевал право ходить с поднятой головой. Я согласился бы взять на себя и раны твоего сына, поверь…
Санди увидела в его глазах страдание. Глубоко вздохнула она, тронула пальцами виски. И не удержалась в материнской своей тоске.
— Я верю, что Наби вернется… Он жив, я это чувствую. Мало ли что случается на войне, правда? Ты ведь знаешь, Амир?!
— Ты доказала свою силу: не многие могут выдержать такое, — заметил старик. — Пройдены годы, остались дни жизни. Никто, наверное, не осудил бы тебя, если бы ты задумала изменить свою жизнь.
Она не поняла. Подняла голову и с удивлением посмотрела на него.
— Прошли десятилетия, — повторил Амир, — и все годы я помнил о тебе.
Был ли прав старик, говоря о том, что жило, не умирая, в его сердце? Во всяком случае, он был искренен, ибо хотел быть рядом с ней, оберегать ее, болеть ее болью. Он не видел сейчас другого пути для себя. Чувство вины нахлынуло на него, овладело, вызвало на откровенность — может быть, ненужную, только не думал он об этом. Есть солнце, есть звезды, небо… Они чисты в понятии людей, бесконечны, прекрасны, необходимы. Бывает первое чувство, самое сильное. Оно не покидает человека, двигает им, как бы ни наслаивались на сердце радости и удары времени.
— Время, которое обошло твою красоту, Санди, не притупило и мое чувство.
— О чем ты говоришь? — спросила Санди, глядя на старика недоуменно, словно не веря, что эти слова она слышит от него.
Она вдруг вспомнила разговор, состоявшийся между ними перед тем, как была устроена постыдная борьба Амира с Махамбетом. Что-то общее почувствовала она в его нынешних и прошлых, далеких словах. Общее, хотя сейчас он говорил намного красивее и мудрее. И от этого ей стало сразу душно и тяжело.
— О чем ты говоришь? — повторила она уже машинально. — Какое чувство?
— Волею судьбы мы встретились. Разве мы не можем теперь быть рядом? Быть опорой друг другу? И я и ты перенесли немало, но это не значит, что мы должны ожесточаться на жизнь. Каждый из нас когда-то мечтал о большем, но не все удается…
— Он говорит о чувстве, — проговорила Санди. Казалось, она разговаривает сама с собой. — Он не может примириться с тем, что не добился своего.
Амир вздрогнул от этих слов, выпрямился.
— Санди!..
— И не надо было воскрешать все это…
Старик умоляюще протянул к ней руки.
— Замолчи! — попросил он. — Ты тоже потеряла рассудок, как и я…
Он осекся, увидев две слезинки, катившиеся по щекам Санди. Впервые видел Амир слезы Санди и не мог этого выдержать. Вскочил, толкнул двери.
Амир вышел на дорогу, ведущую в Саркуль. Прошел версты две, прежде чем замедлил шаги. Ссутулясь, долго стоял спиной к аулу. Потом свернул в сторону и поднялся на вершину кургана.
Солнце жгло нестерпимо. Оно только-только перевалило на вторую половину неба. Был тот час, когда все живое в степи ищет тени. Но Амир, застывший на вершине кургана, не замечал ничего. Не видел он, как из аула вышли старики и направились к колодцам. Не видел, как они долго спорили. Тяжелые раздумья обрушились на него…
Почему у них, Амира и Санди, выросших в одном ауле, еще не случалось ни одной спокойной встречи?.. С того самого дня, как кончилось детство, они выясняли отношения, и отношения их каждый раз переходили в крайности. И сегодняшняя встреча, ему казалось, нависла над ним тем страшным, что могло перечеркнуть все доброе, что он совершил в своей жизни. И оставить его совершенно беззащитным. Чем же было это непреодолимое, встававшее между ними, превращающее их встречи каждый раз в столкновение? Почему каждая встреча круто меняет его жизнь? Что это?..
Он вспомнил далекий Кос-кстау, где, ворвавшись в развалины, стал стрелять в белогвардейцев. Он всаживал пулю за пулей в них, заметавшихся от неожиданного нападения, и не знал, для чего это ему было нужно. Была злость и сознание бессилия от того, что он одинок и никому не нужен, что погиб Махамбет, а Санди ждет ребенка. И что кто-то и что-то всегда мешает ему быть самим собой. Он всаживал пулю за пулей в них, пока не отказала винтовка.
В него стреляли в упор, с пяти шагов, даже не пытаясь узнать, кто он. Он чувствовал потом, как они пинали его, и медленно, долго гасла мысль, что он сильнее этих людей, которые объединились, чтобы попытаться выжить… Сильнее…
Курган у Шенгельды высок, и с него видно далеко. Там, вдали, вершины холмов отделились от земли тонкой неровной линией и в неудержимом порыве плывут вперед. Пройдет длинный горячий день, прежде чем они снова сольются с холмами, с землей. Но наступит утро, и все начнется вновь… Так будет до осени, когда солнце вдруг перестанет греть, и все в степи начнет жить ожиданием белой пороши.
В глубоком раздумье смотрел старик в степь: что-то похожее на свою жизнь видел он в этой призрачной картине.
Перебирая день за днем свою жизнь, он вдруг почувствовал, что подходит все ближе и ближе к сущности своей ошибки. И когда он наконец понял ее, мир представился иным.
Здесь блистала Санди — со всей силой своей возвышенной души, необъятностью, беспредельностью, бессмертностью своих чувств. Он же никогда не ценил как должно ее душевного мира, ее богатства, сущности. И то, что Санди, чье лицо, глаза, стан, чей голос и смех, которые всегда стояли перед его взором, с юных лет, навсегда войдя в сердце, теперь в его представлении как бы уступила место другой Санди, было доказательством его открытия. Рядом с этим прекрасным существом его притязания на особое положение, его безудержный риск и тщеславие, которое в молодости сделало его глухим ко всему и грубым, показались ему тяжким преступлением. Остатки их после долгих лет жизни сегодня опять заставили его совершить ошибку… Когда-то, прикрывшись слепым понятием соперничества, он, как и Махамбет, предал дружбу и полвека искупал свою вину. Но понадобилась еще одна ошибка и новая боль близкого человека, чтобы осознать наконец все до конца и постигнуть прекрасное мира… Старик впервые почувствовал, что сдает сердце: острая боль пронзила его. Он зашатался. И снова, как в тот далекий день, из горла вылетел крик — хриплый, яростный, но горький, и он ударил кулаком о ладонь.
Прошло немало времени, прежде чем Амир спустился с холма и медленно направился к колодцам. Он шел, глядя себе под ноги, и, выйдя на дорогу, вдруг чуть не столкнулся с вороными лошадьми. Они спасались от жары, пряча в тени друг друга усталые головы.
Аул словно уснул. На улице не было видно ни единой живой души. Нигде не вился дымок. Верблюды, развалившиеся перед юртами, казались каменными изваяниями. Они лежали, отвернувшись от солнца, и лишь чья-то одногорбая белая верблюдица — аруана — стояла на ногах и смотрела на юг. Слегка наклонившись вперед, она словно выжидала удобного момента, чтобы взять мощный неукротимый разбег. Но передние ноги аруаны были крепко спутаны.