В один прекрасный день возлюбленный исчез. В этом месте в мелодию вечной любви вплелись отдаленные напевы «Сулико». Из чего Наташа сделала вывод, что Николай смылся в Грузию.
Больше Алина не видела ни его, ни денег.
– Вы не подавали в суд? – удивилась Наташа. – Он ваш официальный муж, его будут искать…
– Любви штампы не требуются, – обронила Алина.
– А расписка осталась? – озадаченно спросила Наташа.
Выяснилось, что расписка для любви тоже лишняя.
«Боже! – страстно воззвала в этом месте Наташа мысленно. – Посмотри на меня, Господи: вот сижу я перед тобой на окладе и тринадцатой зарплате и про миллион знаю только из фильма “Как украсть миллион”. Почему бы тебе не выдать мне эти деньги? Тобой клянусь, Господи: я распорядилась бы миллионом в миллион раз лучше, чем эта блистательная дура. Отчего же Ты так несправедлив, раздавая дары? Ну хоть полмиллиона! Ни один шиномонтажник близко не подошел бы к этим деньгам».
Сквозь молитву пробилась Алина, как телефонистка, прерывающая разговор:
– …Я ее столько раз просила: мамочка, ну дай, все верну сполна! А ей как будто вообще все равно! Это разве не ее материнский долг, Наталья Леонидовна? – Она жадно вглядывалась в Наташино лицо. – Вот вы с пожилыми людьми работаете, знаете их… Зачем им деньги, можете объяснить?
– То есть как? – изумилась Наташа.
– Они все просто эгоисты. Мама на своем вкладе сидит, как курица на яйцах. А мне тяжелее всех приходится, разве она не видит? Татьяна – в своей собственной квартире, корчит из себя барыню, только семью строит с утра до вечера, как крепостных. – В голосе Алины прорезалась вдруг неприкрытая злость. – Диму взяли в хороший бизнес. Приезжает на объект раз в неделю, надувает щеки перед узбеками. Выклянчил теплое местечко у школьного приятеля. Все при детях, при семьях… А я? Мне нужен только один последний толчок! А мать мне даже в этом отказывает. Годами повторяла: «Алина, учись, образование очень важно!» А когда дошло до дела, сразу съехала с темы! «Я никогда не брала кредитов и не буду начинать на старости лет», – передразнила она. – Наталья Леонидовна, я вас очень прошу, поговорите с ней! Вы же видите – карты вам всю правду сказали. И про деньги, и про осознанность…
«Так вот зачем меня пригласили».
Наташа чуть не ответила резко. Но ей вдруг стало жалко эту неприкаянную дурынду с ее картами и свинарником.
– Я не могу, Алина, простите, – как можно мягче сказала она. – Этого не допускает преподавательская этика. К тому же вашей маме сейчас и так тяжело.
Алина передернула плечами:
– Ой, да мама просто драма квин. Играет трагедию. Не относитесь к этому серьезно. – И, глядя на оторопевшую Наташу, разъяснила: – Это не ее деньги. Вы думаете, она из пенсии скопила, что ли? Ей Татьяна давала – на лекарства, на продукты, а мама складывала в кубышку. Я вообще не понимаю, чего она убивается.
«Однако, – сказала себе Наташа, выйдя из подъезда. – Какой-то Юпитер в Скорпионе, извините».
Разговор с Алиной оставил у нее странное ощущение. Вроде бы дура дурой… Но сквозь эту дурость временами проглядывало хитрое злое личико и принималось нести такое, что становилось не по себе.
«Кредит ей мама не взяла на обучение у таролога! Великовозрастной тетке, спустившей собственное наследство в унитаз. Удивительное семейство. Интересно было бы посмотреть на брата».
Глава третья
Часы пробили пять. Распахнулась круглая дверца, из нее высунулась гладкая, будто облизанная, серебристая птичья головка и нежно угукнула несколько раз.
Илюшин купил эти часы в старой мастерской, куда его занесло неведомыми путями. Там же их отремонтировали, и теперь длинный часовой футляр с вырезанными по контуру дубовыми ветками украшал его прихожую. Был он огромен, прямо-таки непропорционально тихому кукушечьему голосу, и Бабкин, натыкаясь на него, каждый раз вздрагивал. Память подсовывала воспоминание о том, как еще с первой женой они сняли у деревенской старухи дачу на лето в невообразимой глуши, и однажды, зайдя расплатиться, Сергей увидел за дверью пустой гроб. «Меня дожидается», – объяснила старуха. Теперь он не мог отделаться от ассоциации, что в этих часах Илюшина и похоронят.
Сказать об этом Макару – чтобы тот перевесил чертов будильник! – было совершенно немыслимо. Оставалось привыкать.