Только сейчас я допер наконец, что означают эти ее слова! Отец небесный, так это же… так это… В наше-то время и в наши года! Тебе не семнадцать лет и мне не семнадцать. Алиса, одумайся… Именно поэтому? Как это понимать? Эх, зачем нам не семнадцать, были бы мы как белые лебеди, Алиса…
Чего я в разговоры пустился, я должен купить билет — и точка! Чего я тут лясы точу — я же еду в Вецумниеки, к Паулу, Илгонису. Зачем она сюда притащилась, эта стер… Пошла она ко всем чертям! Ну, чего она на меня уставилась? Такими дикими глазами… как на убийцу! Мне страшно, она сумасшедшая, и мне страшно. Мало ли случаев, что женщины в такие годы… Все ничего, ничего, и вдруг слышишь: в Стренчах… Какой дьявол попутал меня связаться с ней, господи боже мой! Чтоб мне досадить, она ляжет под колеса. Только чтобы мне отомстить! Наложит на себя руки — и кто будет виноват? Понятно, сама, а все будут показывать пальцем на меня: видите, вон идет тот самый Пиладзит, который… Меня все винили за Ариадну… За что у меня такая проклятущая судьба, а? Люди добрые, скажите, за что у меня такая проклятая судьба!..
Кто-то словно за меня вытаскивает из-под скамьи узел с одеждой и пульверизатор, который Альберт принял за лейку. А где же мой старый друг Бернат? Не видать. Может, так оно и лучше. Подумать только: не встречались двадцать пять лет и теперь снова расстаемся, даже не попрощавшись. Алиса встает, открывает дверь, выпускает меня с пожитками и затворяет за нами обоими. Велосипед прислонен тут же за углом, она берет его за рога и катит впереди меня. У коновязи топчется лошадь, засунув морду в торбу. Нам с Алисой сейчас бы не помешала лошадь, У домишки железнодорожника стоит авто с погашенными фарами. Машина нам с Алисой не помешала бы тем более. Замечаю на автомобиле красный крест. Заболел кто-нибудь? И то сказать, никогда человек не знает, где застигнет его беда… Бредем домой. Дорога становится шире, и мы идем рядом. Алиса теперь несет вещи, а я толкаю велосипед по жидкому снежному месиву. Взмок как цуцик. Как она добралась? Сильная она, ничего не скажешь, а все одно баба…
Когда послышался гул идущего поезда, останавливаюсь и смотрю назад. Вот он подходит, стоит на станции, и снова стучат колеса. Я не говорю ни слона, и Алиса не говорит ни слова. Так и стоим, пока поезд не скрывается вдали, и опять плетемся дальше. Всю дорогу так ничего и не говорим.
Не знаю, как Брыська учуяла, что мы идем. Видим — скачет навстречу, ах ты, чертяка такая, мяукает как окаянная. Ну, что ты скажешь, тварь бессловесная, а понимает — рада. Трется об мои ноги, ах ты старая квашня! Дверь не заперта. Нажимаю на ручку — отворяется. На кровать брошены покупки, на столе еще стоит тарелка и чашка, как я оставил. Алиса убирает авоськи и сумку, стелит мне постель. Раздеваюсь и прямо как боров — не помывшись — лезу под одеяло. Горит ночник. Алиса снимает пальто, валится на стул прямо в мокром платке и заляпанных сапогах и молча сидит. Может быть, ждет, что я ее позову? Одеяло толстое, теплое, а свет такой тусклый, И то сказать: устал я как собака…
И снится мне — приезжаю я в Вецумниеки. Навстречу выходит Эмма, молоденькая совсем и тоненькая. Господи боже мой, Эмма, какая ты стала красивая! Она смеется, и зубы блестят белые-белые и крепкие. Такими зубами у «жигулевского» шляпки срывать — плевое дело. «Ты детей уже видел?» — спрашивает она меня и ведет на двор — показать Паула. Паул стоит у сараюшки, ну прямо каланча. Куда ты растешь как ненормальный, выше отца, до тебя ж не достанешь? Эмма приносит мне табуретку. Я влезаю на табуретку, и все равно Паул меня выше. Эмма тащит вторую табуретку, однако Паул все равно выше. Я уже начинаю злиться. Взбираюсь на третью. Что-то подо мной шатается, и с отчаянным криком падаю на землю, которая глубоко-глубоко подо мной внизу, будто я лечу на самолете…
Горит ночник, свет тусклый, как от свечей. Алиса все еще молча сидит в том же платке, сидит и сидит, словно отпевая покойника.
ТОМ
Мы ведь не можем так расстаться, я должен сказать ей, что…
Но что же именно?