- Делать нечего, да? - Самохин убрал покорно потемневшую "трубку" в карман и покачал головой. - Здесь люди на весь посёлок воду берут, пьют, детям готовят. А ты здесь...
- А я здеся купа-аюсь, - засмеялась она, и, всплеснув руками, отплыла к противоположной стене. У неё был сильный, очень явный и даже грубоватый деревенский акцент. - Я тута, значит, воду вам попорчу, ну? Это говоришь?
Самохин уже не говорил. Он вдруг понял, что девушка-то голая, и уже далеко не ребёнок - над водою на миг мелькнули, забелели в отражениях сотнями бликов и вновь скрылись в темноте две вполне себе сформировавшиеся девичьих груди. Самохин сначала растерялся, и даже не отвёл взгляда, лишь после того, как они пропали, поняв, что ему сейчас показали, и тогда уже, рассерженный, отвернулся, всем видом показывая, что абсолютно не впечатлён и ни капли не заинтересован.
"Подростки, - сказал он про себя с презрением и снисходительностью, за которой взрослые вечно прятали зависть. - Пороть бы надо их..."
Он откинул некстати полезшие в голову образы, вызванные словом "пороть" и недавними белыми бликами на воде, и вновь посмотрел вниз. Девчонка грызла ноготь на большом пальце.
- А я тебя думала вначале за черпалки твои цапнуть да к себе утащить. А теперь и сама рада, что пожалела тебя. - она сплюнула кусочек отмеревшей кожи в воду и вновь принялась грызть. - Ладонь у тебя больно мягкая да тёплая. Ладная ладонь, добрая, такой, наверное, хорошо девку за грудь держать. Да и топором махать тоже легко.
Самохин вспомнил прикосновение и сглотнул. Мотнув головой, он грубо произнёс:
- Вылезай давай. А то родителям твоим скажу, что ты голая здесь бултыхаешься...
- Умерли у меня родители, - она на миг погрустнела. - Давно уже умерли. Я и лица их уж не помню, только помню, как отец мне пащелков раздавал, когда не слушалась, - она оттолкнулась от стены и подплыла ближе, - а я часто не слушалась, уж это правда. Там идёт кто-то, - сказала она, сверкнув глазами в сторону и улыбнулась. - Ты только не выдавай меня, Ваня, хорошо?
- Какой я тебе Ваня? - растерянно пробормотал Самохин.
- А я всех своих Ванями кличу, - она пожала бледными плечами с налипшими волосами, и Самохин вновь отвёл взгляд. Невдалеке, с ведром в одной руке и папиросиной в другой, шагал, выбивая сапогами пыль, Дядь Миша. - Только ты вот чего, - заговорила вновь девушка. - Не выдавай меня всё же. Пусть воды наберёт, да домой снесёт. А то защекочу, - улыбнулась она. И вдруг, перевернувшись, ушла под воду, показав худую спину, белые, с синевой бёдра - и дальше, и дальше, и дальше.
Самохин весь сжался лицом, повернул от бассейна прочь и несколькими крупными, широкими шагами отошёл на безопасное расстояние, затем замер. Лицо его стало необычно сосредоточено, веки дрожали. Он кривил губы, будто хотел что-то сказать, или выругаться, но зубы его сжались намертво. Тогда он вдруг весь развернулся к бассейну и вперился в него взглядом, рассматривая, как впервые. Он успокоился теперь, лицо его приобрело торжественное, даже возвышенное выражение. Он знал, что не тронется с места, не заговорит, не позвонит никому и даже не закричит, пока не поймёт, для себя одного поймёт, что он увидел дальше. Он понимал всю невозможность увиденного, где-то даже оставалось в нём смешливое, ироничное ощущение ненастоящести, подделки, злой шутки, которую сыграла с ним девчонка с зелёными глазами, но там же внутри пряталось осознание необратимости. Той необратимости, которая появляется у психов и убийц, перешедших черту -теперь уже ничего не будет, как прежде, теперь уже каждое в его жизни будет отмечено этим событием, потому что он видел, он видел, что у неё там дальше.
В детстве он читал сказку с иллюстрациями, про трёх братьев. Там была ещё и русалка, которая зазывала людей своим голосом и затем их топила. Один из братьев залепил глиной уши и стал говорить русалке, как та красиво поёт - да только акустика здесь плоха. Он очаровал её, взял на руки и отнёс к стене замка, положил недалеко у рва. Стена замка отражала её собственный голос, и русалка поползла на него, останавливалась, пела - и вновь ползла, пока не канула вниз. Художник изобразил тот самый момент - русалку на краю обрыва, зачарованную собственным голосом, прекрасную и не видящую опасности, и стоящего позади смеющего садиста, которому было мало просто сбросить её вниз самому, или заколоть, но который был готов наблюдать за её обречённым движением смерти. Маленький Самохин изрисовал всю эту картинку связкой зажатых в ладошке карандашей, а потом, из мести - и всю книгу.
Хвост девушки, сидящей в колодце, не был таким, как у той, на картинке. Он был бледным, с прожилками, одновременно и жирный и плоский. Это был сомий хвост, - ясно понял Самохин, и ему стало несколько легче. Русалки ведь наполовину рыбы, так почему бы и не сом?
Дядя Миша тем временем подошёл к бассейну, опустил ведро на землю и, вытащив папиросу из зубов, помахал дымящейся пятернёй Самохину.