Началась война. Поняв истинный смысл политики Германии, в культурную миссию которой она так верила, Генриетта Вейль не могла ей этого простить. Отдыха для нее больше не существовало. Нейтральные государства не знали более ярой пропагандистки. Организованные ею в Америке конференции приняли весьма благоприятные для Антанты решения.
Склад ее ума, должно быть, понравился президенту Вильсону. Ее представили ему их общие друзья – Яков Шиф и раввин Стефан Вайз. Спустя короткое время она сделалась своим человеком в Белом доме. Основными знаниями о нашей стране президент был обязан автору «Эстетики Карла Маркса».
Часто, даже без ее ведома, госпожу Вейль подключали к неким таинственным совещаниям, воплотившимся в Версальский договор.
Разве не утверждала она шутя, что все четырнадцать пунктов давно целиком изложены в «Зохаре»? После восстановления мира активность ее еще более возросла.
Активность эта, понятно, была скрытой, ничего общего не имеющей с показным энтузиазмом тех правительственных кукол, коляски которых в торжественные дни дефилируют между двумя рядами несущихся галопом кирасиров. Несправедлив будет тот, кто подумает, что на предначертанном ей судьбой посту Генриетта Вейль изменила интересам усыновившей ее родины. Францию она страстно любила, но относительно ее последних действий составила собственное мнение, поддерживаемое, надо сказать, лучшими, избраннейшими из французов. Но величайшим лицемерием было, прикрываясь высокими идеалами, преследовать собственную выгоду.
Не для того чтобы обеспечить своему отечеству отвратительный коммерческий договор наиболее одаренной нации, миллион семьсот тысяч героев пролили свою кровь, чистую, как кровь Маккавеев.
Принятие в 1917 году в Сан-Ремо Бальфуровской декларации, восстанавливавшей в Палестине славное иудейское государство, не было для нее неожиданностью, ибо она работала над этим больше других; но она была столь безумно, безудержно счастлива, что готова бежать куда глаза глядят и обнять весь мир.
На следующий день в одной из самых престижных газет Парижа появилось ее письмо, обращенное ко всем евреям Франции, братьям ее.
В победном гимне назначала она им свидание у подножия башни Давидовой: «Я еду, – писала она, – в четверг во вновь обретенный Сион. Я знаю, что не останусь одна на Лионском вокзале в 7 час. 40 мин».
И она действительно не была одна. Немало друзей пришли пожать ей руку. Но о билетах для себя они не позаботились и ушли с вокзала со вздохом облегчения, как люди, доверившие железной дороге дорогого, но несколько стесняющего их друга.
Из Палестины она послала еще два весьма суровых письма. Женщиной этой положительно владела эпистолярная мания.
Газета, напечатавшая первое письмо, через три месяца опубликовала второе, в котором Генриетта Вейль повелевала всем Ротшильдам присоединиться к их уже собравшимся на земле праотцов братьям. Угрожающий тон письма обеспечил ему в Париже невообразимый успех.
Салоны и газеты забавлялись им несколько недель, пока наконец журналисты не истрепали его до такой степени, что стало недостойным над ним смеяться. Но успех этот бледнел перед славой, ожидавшей третье письмо.
Ссылаясь на пример Иосифа Трумпельдора, с сотней людей защищавшего еврейскую колонию Тель-Хаи от трех тысяч нападавших бедуинов, Генриетта Вейль молила полковника Альфреда Дрейфуса приехать и взять на себя командование палестинской милицией. Это уже было слишком. За жаркими призывами верующего легко могло скрываться издевательство изменника.
В печати больше не появлялось открытых писем госпожи Вейль, потому ли, что она больше их не писала, потому ли, что в высшей инстанции приняли некоторые меры против подобной эпистолярной невоздержанности. Впрочем, истине более соответствовало первое предположение, ибо в это время Генриетта Вейль с головой погрузилась в новое дело.
С Исааком Кохбасом она познакомилась на завтраке у сэра Герберта Самюэля.
Все тут же поняли, что эти двое заключили тесный союз.
Целыми часами, забыв обо всем на свете, обсуждали они свою мечту. Одна только мысль об охватывавшем их головокружительном восторге заставляла цепенеть.
Так зародилась хартия «Колодезь Иакова».
Кохбас, разрываемый на части административными обязанностями, в этот момент оказал Генриетте Вейль высшее доверие. Генриетте Вейль это доверие казалось величайшей удачей.
Никогда еще под столь земным покровительством, каким являлось разрешение англичан, не возводилось строение более воздушное, чем то, которому она отдала всю свою любовь.
В первое время после переезда в «Колодезь Иакова» госпожа Вейль принимала участие в самых тяжелых работах. Многие видели опаленного зноем доктора философии, дробившего на дорогах камни.
Кончилось это тем, что она схватила лихорадку и шесть недель пролежала, находясь на грани между жизнью и смертью.
Выздоровев, она выслушала упреки все еще не успокоившегося Кохбаса и с тех пор занималась только домашним хозяйством колонии и моральным состоянием ее обитателей.
Но и тут она находила возможность вставать первой и ложиться последней. Успокоение снизошло на нее. Из Европы она только изредка получала письма.
Никогда и намеком не выказала она переполнившей ее печали при виде предавших ее единоплеменников, на которых, казалось, можно было больше всего рассчитывать.
Время, верно, еще не наступило.
Но как бы то ни было, и доли истины не было в жестокой шутке короля Фердинанда болгарского, заявившего, что «сионист – еврей, платящий другому, чтобы тот ехал в Сион»!
Генриетта Вейль штопала носки, когда в дверь постучали.
Вошла Агарь.
– Уже на ногах, дитя мое? Еще нет восьми. Я же вам вчера говорила, что вы можете отдыхать.
Но Агарь возразила, что не имеет обыкновения много спать и что хочет как можно скорее ознакомиться со своими новыми обязанностями.
– Прежде всего я обойду с вами колонию, – сказала Генриетта. – У нас нет специальных занятий. Каждый по мере необходимости призывается к труду. А девочка, что с вами, как провела ночь?
– Она еще спит.
– Вот и отлично. Пойдем, ладно?
Утро было прекрасное. Синеющий туман закрывал на востоке вершины Эбала и Гаризима. По белой ленте Иерусалимской дороги катился маленький автомобиль, оставляя за собой полосу пыли.
– Сначала плантации, – сказала Генриетта.
Пройдя двойной ряд окружавшей строение колючей проволоки, они очутились в поле.
Агарь внимательно смотрела, надеясь разглядеть только что упомянутые плантации.
Заметив ее взгляд, Генриетта тотчас с живостью заговорила, чтобы отогнать малейшее неприятное впечатление.
– Вам, должно быть, известно, что мы в «Колодезе Иакова» решили развести виноградники. Почва здесь для этого очень благоприятная. Кроме того, управитель наш имеет большой опыт, поскольку шесть лет занимался этим в колонии Ришон-Цион. Единственный недостаток в том, что почва родит не сразу, и виноград, идущий под пресс, созревает только через три года. Вы приехали вовремя. В этом году мы ждем первого урожая, по всей видимости, блестящего. Самые тяжелые годы прошли. Все же мы жили без особых лишений. Товарищи могут вам это подтвердить. Подумайте, как расцветет колония, когда производство вина пойдет полным ходом! Мы уже заключили контракт на поставку первой тысячи гектолитров. Я ничего не смыслю в цифрах, но Игорь Вальштейн, заведующий бухгалтерией, вам их назовет. Они весьма убедительны.
Они шли по тянувшейся вдоль маленьких каменных стен ниве. На всем лежала печать любви и заботы. Но, Господи, сколько камней! Тут Леопольд Грюнберг, очевидно, не преувеличивал.
– Лучше, если бы Исаак Кохбас сам дал вам необходимые объяснения. Но сегодня утром его вызвали к английскому губернатору, в Наплузу. Я все же попытаюсь кое-что вам разъяснить. Есть различные способы сажать виноград. В первый год мы все их испытали, решив на следующий применить тот, который даст лучший результат.