Здесь погиб отец, первый председатель «Красного восхода»: то ли от кулацкой руки, то ли по несчастному случаю.
Иван отвел взгляд от валуна. Горло свело. Расплывчатым пятном задрожали в глазах кудрявые деревенские березы. Дрогнуло солдатское сердце. Не стыдно было, потому что никто не видел.
Под берегом послышались голоса:
— Побыстрей, побыстрей заводи! Подрезай!
— Вота-а! Щуренок стоит, дядя Паша! Большо-ой!
Кто-то бултыхнулся, вероятно, запнувшись за корягу, выругался. Мужики тянули бредень мелким заливчиком, беспокоили чистую песомскую струю, обметанную ветлами и черемухами. Глубина тут — по грудь. Парнишка с портяной сумкой поджидал на запеске: он собирал улов.
Иван узнал по гнусавому голосу Евсеночкина, обрадованно помахал пилоткой и крикнул:
— Э-эй, рыбаки-и!
Остановились в воде, задрали головы. Один бросил головец бредня — и вплавь к берегу. Запыхавшись, влетел на кручу.
— Серега? — удивился Иван. — Черт долговязый, да ты меня перерос! Совсем жених!
— Здравствуй, Ваня! — Серега восхищенно тряс руку Ивана, рассматривал сверкающие медали, завидовал солдатской выправке.
Гимнастерка без морщиночки, аккуратно подобрана под широкий ремень, пилотка лихо прилеплена набок. Плотный, плечистый. Лицо стало жестче, обветрело, скулы заострились: пообточила война.
— А это Минька ваш, — кивнул Серега на парнишку, взбегавшего по тропинке.
— Минька, чего глазами хлопаешь? Сигай сюда скорей! — поторопил Иван.
Тот с разбегу приткнулся к нему, затаился. Пока обнимал его и гладил волосы, мягкие, как тополиный пух, поднялся и Евсеночкин. Морщинистое лицо его посинело от холода, рваные портки прилипли к кривым ногам.
— Здорово, служивый! Насовсем?
— Отвоевал, дядя Паша.
— Ну и слава богу! Стало быть, везучий.
— Как сказать.
— А всяко. — Евсеночкин примазал мокрой ладонью жидкие волосы, лукаво скосил глаза. — Первый ты из шумилинских вернулся, да еще к празднику: посевную сегодня справляем. Видишь, задание бабы дали рыбки наловить.
— Минька, покажи сумку. О-о, славные щурки!
— Вота какой попался! — Минька вытащил горбатого окуня.
— Сейчас из-за тебя упустили щучку, — посетовал Павел.
— Значит, вечером праздник. Рыба посуху не ходит, верно, дядя Паша?
— Без воды не может жить, — Евсеночкин причмокнул и потер ладонь о ладонь. — Мы еще половим. Холодно тут, на юру-то, пошли, Серега.
— Я домой хочу, — запросился Минька, не спускавший глаз с солдатского мешка.
— Беги, только пришли кого-нибудь к нам.
Минька припустил к деревне: не терпелось оповестить своих о возвращении брата. После первой встречи с однодеревенцами схлынуло волнение. Любо было видеть Ивану, как мотыльком трепыхается впереди синяя Минькина рубашонка да мелькают лапотки-скороходы, любо было думать о том, что не унывают шумилинцы, справляют посевную, и, как всегда, снарядили Павла Евсеночкина ловить рыбу, и все рыбаки в Осиповых лаптях: удобно в них, ноги не поранишь ни о камни, ни о коряги.
Кузница тоже встретила привычным, приветливым перезвоном наковальни. Минька нырнул в нее, и смолкла работа. В распахнутых дверях появился Яков Карпухин в длинном кожаном фартуке, в одной руке щипцы, в другой — молоток. Заморгал; большой, заскорузлой ладонью вытер воспаленные кузнечным жаром глаза, будто Иван был ему родственником.
— Первого солдата встречаю, то все провожал.
— Праздник сегодня, говорят, а ты в кузнице.
— Належался на койке-то. Я тут всю весну провалялся, с внутренностью что-то неладно. И силы не стало, Ванюха. А вот торчу у наковальни, потому как некому заменить.
Старик и в самом деле крепко сдал. Плечи обвисли, шея в насечках морщин, кожа на лице потемнела, пожухла, как прошлогодний лист, и борода вылиняла.
— Минька там, наверно, всполошил наших.
— Он и меня-то напугал. Ступай, ужо увидимся.
Коровий прогон. Улица. Любопытные окна (новость успела облететь деревню). Бабы кланяются, некоторые подходят поздороваться, смотрят на него с какой-то счастливой надеждой, как будто он принес весть о победе. Мальчишки сопровождают ватагой, чуточку забегают со стороны, чтобы взглянуть на медали. Иван почувствовал даже растерянность, и улица показалась ему слишком длинной.