— По ранению отпустили? В живот, говоришь, полоснуло? Понюхал, что называется, пороху.
— От самой почти границы до Москвы прошел, а потом обратно. Насмотрелся горя. Вы тут и представить не можете, как поиздевались фашисты на нашей земле. Теперь бегут так, что иной раз не успевали догонять.
— В каких войсках служил?
— Водителем самоходного орудия.
— Пушкарем, стало быть, — уважительно заключил Репей. — Мы тоже в первую мировую лупили немчуру, только воевали-то как-то чудно, больше в окопах сидели. Помнится, где-то под Невелем дён двадцать с места не трогались, дак обвыклись, в одну баню ходили: день мы, на другой — немцы. А то и за табаком посылали к ним человека, истинная честь, не вру. — Осип доскреб из деревянной чашки гороховый суп, шаркнул ладонью по хрусткой серой щетине около рта.
взял архиерейским басом Василий Коршунов: голос у него такой, что потолок приподнимает. Наскучили ему всякие разговоры. До этого он только мрачно сопел, ни слова не вымолвил.
Иван рассеянно слушал стариков, поглядывая на Настю. Легким хмелем туманилась голова от усталости, от монотонного гудения голосов, от встречи с ее скорбными глазами. И вспоминались те предвоенные весны, когда он пахал в Потрусове и познакомился с ней, но пересек дорогу Егор Коршунов, с которым они были погодками.
— Василий Капитонович, от Егора есть что-нибудь? — спросил мельника.
— Ни одного письма не было. Ушел на фронт и точно в воду канул, — Коршунов опрокинул стопку, тяжело облокотился на столешницу, обсасывая плавник окуня. — Нету моего Егора. Нет! — повторил убежденно и скрипнул зубами. — Давно получили извещение, что пропал без вести. Сгинул в чужом краю.
Мельник снова опустил кудлатую голову, задумчиво перекатывая по столешнице хлебный катыш. Воспоминание о сыне сегодня особенно разбередило Василия Капитоновича: ведь дружками были Егор с Иваном. Ваньке повезло. Гуляй теперь, сколько душа примет! Вот как она, судьба-то, распределяет.
Серега Карпухин сидел наискосок от Ивана, по другую сторону стола. Самогонку и пиво глушил наравне со стариками. И председатель и бригадир словно забыли о нем. Работать, так в каждую дыру тычут. Всю посевную пыль глотал на сеялке.
Давно не видел Серега улыбки на лице матери, а сегодня она, помолодевшая, оживленная, то исчезала на кухне, то появлялась снова и всех потчевала, как своих домашних гостей. Мать часто была стряпухой на колхозных праздниках.
— Кашу! Кашу тащить из печи пора! — объявила она и перекинула через брус переборки веревку, подала ее по рукам вдоль стола.
Застонала изба. Раскачиваясь в едином ритме, все тянули веревку и пели «Дубинушку».
— Взяли-и! Еще раз! Подернем, потянем! — визгливо подбадривал Федя Тарантин.
— Сама-а идет! Сама-а идет! Пошла-а-а! — старались перекричать бабы.
Каша была ячневая, крутая, с душистым льняным маслом, янтарным озерком покоилось оно в середине чашки. Ничего не могло быть вкусней и сытней такой каши. Серега полдня бродил по реке с бреднем, продрог и сейчас, после выпивки и горячей еды, размяк. Как будто сквозь туманную пелену смотрел он на Катерину Назарову, ее лицо почему-то было ближе всех к нему. Она то и дело хохотала, заразительно блестя зубами и запрокидывая голову, точно ее оттягивал тяжелый пучок черных волос. И веточка черемухи подрагивала на груди, заткнутая в плетеные тесемочки, которые на вороте блузки вместо пуговиц.
Колька Сизов развернул мехи хромки, рявкнули басы-голоса. Из-за гармони только нос торчит, а, поди ты, незаменимый гармонист нынче. Неважнецки играет, сбивчиво, да была бы музыка: без гармони какое гуляние? Вот Игнат Огурцов — тот играл! Как почнет сыпать, ноги сами ходу просят. Таких бы людей и на фронт не надо брать, оставляли бы для настроения.
Выпорхнула из-за стола Катерина, раскинув руки, прострочила мелкой дробью по кругу. С озорным, задорным вызовом пропела:
Потащила Ивана за рукав гимнастерки. Он было начал отнекиваться, но тут закричали:
— А ну, дробани, Ваня!
— Не подкачай!
Ширкнул Иван пальцами по ремню, оправляя гимнастерку, лихо ударил по половицам солдатскими сапогами. И пошел, и пошел — только медали побрякивают. Катерину не вдруг перепляшешь, так и напирает на него, подбадривая себя частушкой.