И в этот раз пустила их Бычиха на постой, узнав, что Егор мельников сын, заулыбалась, показывая корявые зубы:
— Я гляжу, по природе-то вроде бы Коршунов. Приходилось выручать Василия Капитоновича, лошадь приводил ко мне. Красивый был мерин, вороной, в белых чулках, бельмо у него набивало в глазу… У отца-то этакий же чуб из-под кепки выхлестывался, бедовый был в молодости. Бывало, едет — за версту слышно: колоколец серебряный на дуге.
Многие обращались к Бычихе за помощью, вероятно, знала какие-то знахарские тайны. В ее внешности и впрямь было нечто необычное: высокая, худая, черная. Дряблые мочки ушей оттягивали толстые, полумесяцем серьги; под утиным носом — редкие усики, глаза зеленовато-блеклые.
Разговор происходил на крыльце. Бычиха держала в руках черепок с дегтем, она только что намалевала лучинкой крест над дверями. Такой же крест со свежими потеками стоял над дворовой калиткой.
— Хватит косяки-то пачкать, — посмеялся Иван.
— Надо. Сегодня ведь егорьев день — как раз твои именины, — напомнила Егору. — Ужо ряженые пойдут по деревне.
На крыльцо босиком вышла Настя, придерживая одной рукой подол, а в другой неся ведро с грязной водой: пол примывала. Смущенно поздоровалась. Иван заметил, каким пристальным взглядом провожал ее Егор, когда она, выплеснув воду в крапиву, легко вспорхнула на крыльцо и розовые пятки ее скрылись в темноте дверного проема.
Вечерами вместе провожали Настю на гуляния к лавочкам в центре села. Иван чувствовал себя лишним, а Егор танцевал с Настей, не обращая внимания на косые взгляды местных парней.
Вскоре побывал Егор дома и обратно вернулся на велосипеде, в шевиотовом костюме. Велосипед был диковиной, предметом зависти всех деревенских парней. Иван тоже завидовал, когда Егор сажал на раму стеснительно улыбающуюся Настю, и они катились по пологому угору к реке.
Тревога Ивана оказалась не напрасной. Начал Егор вовсю ухлестывать за Настей. По утрам, когда собирались в поле, она бесшумно ходила по избе с распущенными волосами, пронося мимо запах разогретого сном здорового девичьего тела. Егор беззастенчиво пялил на нее свои черные глаза. Даже вековуха Марья замечала это и ухмылялась с затаенностью юродивой.
Был случай, заставивший Ивана поволноваться еще больше.
— Как ты думаешь, — сказал ночью Егор, — Бычиха услышит или нет, если я в горницу попробую пробраться?
Иван был ошарашен этим вопросом. Сердце бешено встряхнулось. Он приподнялся и сел на постели.
— Морду я тебе набью, если что… — предупредил он.
— А тебе пора бы понять: у нас с ней полный контакт.
— Да замолчи ты наконец! — не выдержал Иван.
— Молчу. — Егор встал, хрустнув суставами, и на цыпочках пошел по елани.
— Куда?
— Какое твое дело, — зло ответил Егор.
Иван замер на месте, напрягая слух. Кровь отчетливо тукала в висках. Егор тем временем перешагнул через приступок на мост и уже стал шарить по перегородке, ища вход в горницу, как вдруг ему показалось в темноте лицо Бычихи. Шагнул в сторону и задел за ведро.
— Ты чего, Егорушка? — послышался ее голос.
— Пить захотелось.
— В углу на лавке ковш-от.
Егор сгоряча осушил ковш колодезной воды и вернулся к Ивану, проклиная Бычиху:
— Старая ведьма! Чего ей потребовалось на мосту? Может быть, сторожит племянницу, сквалыга? Представляешь, глазищи как у совы, стоит в полутьме. У меня — мороз по коже. Настоящая ведьма! Спишь, что ли?
Иван не ответил. Сдавив ладонями голову, он лежал, уткнувшись в фуфайку. Внизу, под еланью, вздыхала корова. На стропильных балках сонно бормотали и возились куры. Вкрадчиво зудели комары. И каждый звук раздражал его. Он поднялся и стал одеваться.
— Ты чего? — удивился Егор.
— Пахать пойду.
— Очумел!
Уже разделенные ревностью, они постояли друг против друга: коренастый Иван и сутуловатый, длиннорукий Егор. Тесно им было сейчас на одной повети. Иван отодвинул задвижку ворот, сбежал по бревенчатому взъезду и побрел росной травой к трактору…
Когда вернулись домой, Егор стал по вечерам ездить в Потрусово на велосипеде, восемь километров до него по Песоме. Иван понял, что окончательно потерял Настю, но боль оставалась в сердце.