— Осип Фомич, пить хочется, — просят бабы.
— Сичас, малины вы мои, поухаживаю. — Приносит с реки ведро воды, ласково потчует: — Пейте, славницы мои! Пейте.
Иной раз находит на него такая душевность. В сущности, он добрейший человек, любит потрафить людям. Это только с виду колючий и сердитый.
Бабы по очереди берут кружку, пьют жадными глотками. Пот росяными капельками покрывает лица. Умаялись. Но самый ответственный момент впереди, когда сено высохнет. Тут уж не зевай: какая-нибудь гулевая тучка и покрапает-то минут пять, а испортит все дело. Ветер ли подул, гром ли грянул вдалеке, все равно наступает горячка. Сено таскают охапками, носилками, вилами, с торопливой притруской, почти бегом. Ладони горят, шею щиплет. Сено в волосах, сено першит в носу, набивается под рубашку, липнет к потному телу. И всюду его запах.
Воздух в это время над лугами душистый, бередливый. Бабы от него становятся веселыми: во время перекура то песню запоют, то засмеются, и начинает одолевать их девчоночья игривость.
Приехал как-то на покос председатель. Не успел с тарантаса сойти, а они облепили его как мухи, да в копну: валять в сене. Суматошный визг, крик. Повалили и Ивана, и Серегу Карпухина, и даже Осипа. Забросали кучу малу охапками сена. Мужикам того и надо — тискают баб.
Серега не растерялся, ухватил Катерину Назарову под мышки. Она не отталкивала, лишь рыбиной билась, задыхаясь от щекотки. Когда поднялись, стряхивая с себя сено, Катерина встретилась взглядом с Серегой, по лицу ее жарко полыхнул румянец. Серега отвел глаза. Она оставалась для него непонятной, влекла к себе, но и сдерживала, насмешливо лукавя, как бы забавляясь Серегиным смятением.
Раз в обед ушли бабы в деревню доить коров. На лугу остались Осип с Иваном да Катерина: нет у нее домашних дел. Лежит себе в холодке под стогом, прикрыв платком лоб и глаза, томится от скуки.
Осип толковал, мусоля деснами луковые перья:
— Я человек обчественный, Ванюха. Всю жись для людей стараюсь… Сам посуди, деток у нас со старухой нет, вот и тянет к людям. Я и в колхоз вступил без запиночки, с батькой твоим начинали дело. Такого председателя больше не будет, истинная честь. Правильный был, партейный. Название колхозу «Красный восход» — это он придумал. Помню, советовался со мной: одобряешь, Осип Фомич? Я одобрил.
Репей сморщил лоб, прижмурил желтые глазки, всматриваясь в даль, словно искал что-то в памяти. Свежее сено шуршало в стогу. Тень ястреба кругами плавала по лугу. Вздрагивал, струился над ракитником знойный воздух.
— Катюха, дрыхнешь? — Осип тряхнул ее за ногу. — Рот закрой, а то змея вползет.
— Ну тебя, дядя Осип!
— А что? Был случай. Это в верху Песомы, в Васильевском, кажись. Вот так отдыхали на покосе муж с женой, муж-то проснулся, смотрит: уж вползает в рот бабе! Кончик хвоста только торчал, не успел он ухватить. Жена проснулась, жалуется: тошно, палит в груди. Он ей ничего не сказал, привез домой, истопил пожарчее баню и давай ее парить веником. Уж-то и вышел.
— Фу ты, какие страсти! — брезгливо передернула плечами Катерина. — Вранье все.
— Врать — не косить, спина не болит, — озорно хихикнул Осип и щекотнул Катерину сенинкой по пятке. — Гладкая ты баба, Катюха, никакой заботы не знаешь, вот и маетно тебе.
— Дайте отдохнуть-то! — Катерина сердито брыкнула ногой.
— Вишь, как избалованная кобыла бьет в окорчево[4].
— Надо искупаться, — сказал Иван.
— Пошли, я на бережку посижу.
Едва успели Осип с Иваном уйти к реке, приехал Серега: возил сено. Он растерялся, встретившись с Катериной наедине, несколько минут стоял, разглядывая ее, стараясь унять волнение.
Она лежала, все так же прикрыв глаза платком, руки закинула за голову. Ноги полные, загорелые, в белых черточках от жесткого сена.
Свои чувства перед ней Серега мог проявить лишь грубой шуткой. Он осторожно нагнулся и прижал платок к вискам: угадай, кто?
— Кто тут еще? Пусти! Хватит дурака валять.
Серега не отпускал. Катерина ощупала его руки, добралась до лица, пытаясь узнать, кто забавляется. Ему было приятно ощущать прикосновение ее пальцев. Наконец она высвободилась из-под платка, увидела его.
— Серега, окаянный, силищу-то накопил!
Катерина села, чувствуя неловкость оттого, что поблизости были Иван с Осипом, торопливо застегнула кофту, прибрала волосы. Маленькие, крепкие уши ее горели маковым цветом.