— Парня Настеха принесла! Внук у меня! Понимаешь, сильная наша кровь. Эх, мать честная! — кричал он, толкал Федора в бока.
— И в больницу не ездили? Прямо на дому?
— Дома! На кой ляд сдалась эта больница? Век бы ее не знать. Хоть фершал был бы толковый, а то коновал. Да чего мы стоим-то? Выпить надо. Брось лопату! — Выхватил у Федора лопату, расколол о землю. — А, пес с ней! Мою возьмешь.
И потащил соседа к себе в пятистенок…
Не пришлось Насте поделиться радостью с мужем. Как раз в это время пришло извещение: без вести пропавший. Почтальон Клава Сорокина призналась потом, что несколько дней держала его у себя, не хотелось расстраивать в такой момент.
Свекровь выла в голос. Василий Капитонович онемел от горя.
Неподвижно сидел он над страшной бумажкой, обхватив окостеневшими пальцами кудлатую, с блестками проседи голову. Взгляд был застылый, лицо каменное. Отнимала эта бумажка надежду на возвращение сына.
Материнская любовь помогала Насте. Бабы утешали ее, говорили, всяко бывает: это не похоронное извещение, может быть, и объявится Егор. Оставалось надеяться на чудо.
Души не чаяла Настя в Шурике, все казалось, что злая судьба отнимет у нее первенца. Сердце ее переполнялось нежностью, когда малыш пригревался около груди или удивленно таращил глазенки, лежа в зыбке. Зыбка висела посреди избы на гибком березовом очепе, перекинутом через брус. Настя готова была дни и ночи просиживать возле нее.
Она баюкала сынишку и успокаивала себя, забывала о своих печалях. Радостно было ей замечать в нем каждый день что-то новое.
Время шло. Шурик подрастал. Для всей деревни был он забавой: бабы любили тютюшкать его. Василий Капитонович гордился внучонком. Теперь всю заботу перенес он на Шурика.
И Настя поняла, что нечего себя успокаивать напрасным ожиданием. Слышала по радио, границу переступили наши войска. Нет Егора.
В это бедовое время вдруг объявился ухажер — участковый милиционер Паша Сыроегин. Мужики воюют, а он возле баб трется. Заедет к Василию Капитоновичу, разговор заведет про службу свою, про фронтовую обстановку, как полководец. С таким гостем и не любо, да беседуй.
Однажды в обед, только прибежала Настя из поля, слышит под окном — тпру-у! Глянула — стоит около тына каурая Пашина кобыла.
Сыроегин шагнул через порог, расставив долговязые ноги, подпер головой полати.
— Здравствуй, Настасья! — Смотрит с этаким веселым мужицким любопытством. Одной рукой ржаной ус щиплет, в другой — плеточка, пощелкивает ею по кожаному наколеннику. — Хозяин-то дома?
— На пожне он, сено сухое караулит. — Настя накинула на голову платок, давая понять, что ей пора идти загребать.
Сыроегин не обратил на это внимания, прошелся по избе: в коленках у него трескало, как у козла в копытах. Сел к столу и, растирая на парном лбу красную полоску от фуражки, попросил:
— Принесла бы попить. Духотит ровно перед грозой.
Слазила в подпол, принесла в ковше квасу.
Участковый мусолил в жилистых пальцах кончик плетки, вытянув ноги в тупоносых сапогах почти на середину избы.
— Анфиса Григорьевна как здоровьем?
— По дому-то бродит, ушла картошку окучивать.
Настя стояла около переборки, раздражаясь неторопливостью Сыроегина. Он слизнул желтую пену с усов, подошел к ней.
— Красивая ты, Настасья! — Наклонился к самому лицу, водочкой попахивает.
— Что ты, Павел Иванович, бог с тобой? — Она попятилась, боясь обидеть Сыроегина.
— Бог не видит — потолок над головой, — с ласковой наглостью ухмыльнулся он. — Да ты чего такая робкая? Я ведь не охальник какой-нибудь.
К счастью, у крыльца послышался голос свекрови. Сыроегин замялся, покачиваясь с носков на пятки.
— Н-да… В Мокрушу вот надо ехать. Восемь верст бором: скука. Ну ладно, спасибо за квасок…
В другой раз дело обошлось круче, потому что встретились в лесу, на климовской дорожке. Паша точно из-под земли вырос, загородил дорогу. Настя — в сторону, и он поворачивает лошадь, скалит зубы, как блажной. Не вытерпела, взорвалась:
— Да что ты со мной заигрываешь, будто с девкой, кобель долгоногий? Хвачу вот граблями, не посмотрю, что милиция.
— Статью получишь. Ха-ха! Я шучу, а она вопит на весь лес.
— Нужны мне твои шутки! Проваливай своей дорогой!
Ударила граблями лошадь. Та рванулась, Сыроегин пошатнулся, но усидел в седле. Крикнул ей вдогонку:
— Никуда ты от меня не денешься!