Короткие досуги посвящала оставшейся после мужа библиотеке. Привечала иностранцев, часто общаясь с ганзейцами, научилась бегло говорить на нижненемецком. О третьем замужестве думать себе запретила, ибо первый брак от Бога, второй от людей, третий от сатаны. Моясь с подругами Настасьей Григорьевой и Евфимией Горошковой в бане, со смехом слушала их беззастенчивые откровения про молодых любовников, но сама никого до себя не допускала. Власть возбуждала ее больше, чем бабьи услады. Да и выросших детей стеснялась.
Увы, детей за делами почти что упустила. С дочерью Ксенией у нее так и не возникло душевной близости, та росла пугливой и замкнутой, чуралась людей, мечтала уйти в монастырь. Младший сын Федор вымахал в сажень ростом, а ума не нажил, за что и получил обидное уличное прозвище Дурень. Дела семьи считал пустой докукой, зато до страсти любил кулачные бои. На Масленицу, когда на волховском льду сходились стенка на стенку, шел в челе софийской стороны, как косой снося противников пудовыми кулачищами. Этим его доблести и кончались.
И только старший сын стал ее гордостью и надеждой. От матери Дмитрий унаследовал красоту и гордую стать, от отца — ум и рассудительность. Правда, смущало Марфу его женолюбие, бил, как говорят, сороку и ворону, не пропускал даже дворовых девок. Не раз подстерегали молодого боярина в темных заулках мужья-рогоносцы и отцы порушенных девиц, а с него все как с гуся вода. На материнские укоры только улыбался, да и долго сердиться на него Марфа не могла, потому и простила ему историю с тайной женитьбой.
Не успела подумать о Дмитрии, как он сам стремительно вошел в горницу. Взгляд тревожный, сразу поняла, что-то стряслось. И точно! Вестей было две, и обе плохие. Весть первая: из Москвы вернулся Никита Ларионов, которого нареченный Новгородский владыка Феофил посылал за разрешением приехать в Москву для посвящения в архиепископский сан. Привез послание великого князя Ивана Васильевича, в котором тот разрешение дал, но при этом объявлял Новгород своей отчиной.
Вторая новость и того хуже. Приехали послы из Пскова. Рассказали, что на Рождественское говенье приезжал в Псков посол московский Селиван. Через него великий князь московский извещал псковичей, что если Новгород не покорится Москве, то Псков должен идти на новгородцев войной.
Марфа слушала сына с потемневшим от гнева лицом. Вот оно, извечное московское лицемерие! Говорят одно, думают другое, делают третье. Вечером в доме Борецких собрался ближний круг. Пришли Василий Казимир и его брат Яков Короб, Матвей Селезнев, Василий Селезнев Губа, Козьма Грузов, Иеремия Сухощек, Киприан Арзубьев, Павел Телятев, Козьма Григорьевич.
Когда высказались все, Марфа неожиданно объявила:
— Звоните вече! Хочу сама людям слово молвить!
Бояре переглянулись: женщины на вече отродясь не хаживали.
— Сама! — твердо повторила Марфа.
Когда остались вдвоем с сыном, приказала:
— Раздобудь у псковичей московскую грамоту!
— А ежели не отдадут? — усомнился Дмитрий.
— Укради, выкупи, но добудь! — отрезала Марфа.
4
Давно не собирало столько народа новгородское вече. Облетевшие город слухи растревожили горожан. Ближе к вечеру вся площадь от Никольского собора до Готского двора была плотно забита людьми. Стояли даже на ледяном припое незамерзающей волховской полыньи, рискуя провалиться в воду. Многие пришли с оружием, у некоторых под верхней одеждой угадывались кольчуги.
В первых рядах, по обыкновению, стояла новгородская господа: старые и новые посадники, тысяцкие, кончанские старосты. Наособь занял место московский наместник Яков Захарьин. Владыку на вече представлял новый ключник, заменивший Пимена. Не было и князя Михаила Олельковича.
Пора было начинать, но почему-то не начинали. Томясь ожиданием, люди топтались, переговаривались, хлопали себя по бокам, согреваясь на январском морозе.
Наконец по ступеням вечевого помоста поднялись степенные посадники Дмитрий Борецкий и Василий Максимович, а с ними московский наместник и владычный посол Никита Ларионов. Притихшая толпа обратилась в слух.
— «Что отчина моя Великий Новгород прислали ко мне бити челом, — начал зычно читать Ларионов, — и аз, князь великий, жалую и нареченного Феофила и велю ему быти к себе на Москву без всяких зацепок, но по прежнему обычаю, как было при отце моем, и при деде, и при прадеде моем, и при преже бывших всех великих князей Володимерских и Новагорода и всея Руси!»