– Они сказали, что не могут рисковать. Так и написали, сэр: «Слишком большие риски». Они боятся судов.
– А послать ко всем чертям годы моих трудов, годы трудов всей команды они не боятся?
Лаборант замялся и ещё ниже склонил голову.
– Что опять? – Профессор смотрел на него.
– Они распускают вашу группу, месье.
– У меня забирают людей?
– Со следующего месяца они будут работать на других проектах. Мы разрабатываем новое лекарство от бессонницы…
– От бессонницы? – завопил доктор.
– И ещё одно от дерматита…
– От дерматита? – Бёрк почти охрип.
– Нужны люди. Вы взяли слишком много людей, университету не хватает рук…
– Университету не хватает мозгов! Они хоть понимают, что делают? Я пытаюсь перевернуть представление о сложнейшем врождённом недуге, я пытаюсь поставить детей на ноги, а они лечат дерматит?!
– Они полагают, это безопасно – лечить дерматит. И побочных эффектов там практически нет, кроме повторного дерматита…
В углу кабинета доктора в одной из трёх клеток запищала белая крыса.
– Кстати, про этих, как вы выразились, тварей, – не поднимая взгляда с пола, продолжил лаборант, – на вас накатали жалобу защитники животных…
– Что? Вы издеваетесь надо мной? – Доктор Бёрк рухнул в кресло, опрокинул голову и закрыл лицо руками.
– Я – нет, месье, я не посмел бы… – заикался старший лаборант.
В свои пятьдесят три года он был всего лишь лаборантом, и его всё устраивало. Доктор Бёрк всегда завидовал таким людям, как месье Элиассон, бесцельным и бесхарактерным.
– Они говорят, – продолжил, заикаясь, лаборант, – они выдвигают обвинения…
– Кто «они»?
– Правозащитники, месье.
– Ах, да…
– Они говорят, мы издеваемся над животными.
– Я стою на пороге великого открытия, а им жаль каких-то крыс?
– После того как в своём интервью вы рассказали о методе работы, о том, что специально парализуете их…
– Я делаю это ради людей!
Доктор Бёрк врал, и сам знал об этом – никогда он не думал о людях, никогда не хотел никому помочь. Однако то, что впоследствии ему понадобится доказать свою теорию на реальных подопытных, он понимал. Но кто же на такое согласится? Поэтому доктор пошёл на то, на что пошёл. Он покажет этим идиотам, кто есть кто. Единственный человек, чьей поддержки он ждал, чьё мнение для него хоть что-то да значило, был в пансионе для душевнобольных. А скоро он и ему не сможет написать. Андре Бёрк нащупал в кармане письмо, которое не дочитал, когда вошёл этот Майлз, похлопал себя по карману, вздохнул и недвусмысленно посмотрел на лаборанта.
– Я, наверное, пойду, – раскланялся тот, пятясь спиной к двери.
– Идите-идите, – отмахнулся от него профессор.
– Я думаю, вы ещё возьмёте своё, сэр, всё ещё будет…
Больше всего доктор Бёрк ненавидел жалость к себе, тем более от тех, кто этой жалости заслуживал больше, чем он сам.
– Идите, Майлз, вы свободны.
Майлз Элиассон ещё долго кивал, ища дверную ручку за спиной.
Дверь наконец захлопнулась. За ней выдохнули, и так громко, что доктор понял – их неприязнь к друг другу была взаимной.
Андре Бёрк достал из кармана письмо и развернул его.
…это не то, чего ты достоин, – продолжал он читать. – У тебя великое будущее, сынок; ты загубишь и себя, и всех, кто рядом. Ты очернишь репутацию научного совета университета, мою, в конце концов. Хотя с моей можешь делать всё, что угодно, мне она уже ни к чему. Забавно, правда, Андре? Всю жизнь создавать себе имя, чтобы под конец забыть, как тебя зовут… Я забываю многое, Андре, и вспоминаю ненужное мне. Я вспомнил, например, сколько раз вчера почистил зубы – двенадцать раз, Андре, двенадцать. Но они не знают об этом; здесь лечат от всего, даже от того, чего нет. Лекарства, которые мне дают, слабо действуют, но это и хорошо, я не хочу потерять последний рассудок. Кто же тогда вразумит тебя, Андре? Богом прошу (зачеркнуто) науки ради, забудь об этой затее. Твоя разработка гениальна, ты сделал так много, неужели ты рискнёшь всем? Нужно подождать год или два, может быть, пять лет, всё изменится, а если не всё, так многое. Может, сменится состав комиссии… Конечно, такое редко когда случалось, даже на моём веку. Если кто и менялся в правлении, то только по причине смерти кого-то. Но не надо отчаиваться, Андре, – время, и ещё раз время. Оно всё расставит по местам. То, что ты решил работать в одиночку, – немыслимо. Без научного сообщества мы никто. Что будет, когда все узнают, – и как ты собираешься объявить об этом всем? Даже об успехе (о провале я и думать боюсь), как ты объявишь об успехе своих испытаний? Выйдешь на трибуну с отчётом и скажешь: так, мол, и так, позвольте представить мой незаконный эксперимент… А что дальше? Тюрьма, исключение из научного сообщества? Ты пишешь мне об учёных, поступивших точно так же, но рисковали они только собой или своими детьми. Химический состав твоего препарата не имеет аналогов в мире, я читал о нём, я восхищён, только ты мог дойти до такого, моя вера в тебя всегда была велика. Но, Андре, милый Андре, риски слишком огромны, а шансы малы. Никто не рискнёт, никто не позволит…