Маленьким колоколам, в ряду которых висел наш знакомый, приходилось звонить нечасто. За всех работал самый большой, висящий в центре звонницы. На нем было написано витиеватой славянской вязью: «Пожертвован крестьянином села Семендюкова Тимофеем Васильевым Красненковым. 270 пудов 34 фунта с серебром». Надписи хватило, чтобы опоясать большой колокол вокруг, и, конечно, наш колокольчик никогда не прочитал бы длинной вязи, если бы подымавшиеся на звонницу мужики время от времени вслух по слогам не прочитывали надпись, бочком обходя вокруг колокола. При том добавляли:
— Да, Царство Небесное Тимофею Васильевичу, убрался.
— Да уж известно, все там будем.
Именно потому, что с серебром, звон у колокола был особенный — бархатистый, полный. За лесом, на выглядывающей колокольне (известно опять же из разговоров на звоннице), в колоколе пятьсот пудов. Но есть в нем небольшая трещинка. И вот уж нет того баса, той малинового цвета волны, которая выплескивается вдруг из звонницы на четыре стороны белого света и плывет и катится поверх деревень, лугов и полей за дальний лес и вверх тоже, неизвестно на какую высоту, не до самых ли золотистых, в пору вечернего звона, облаков.
Чаще всего говорил большой. Иногда случались похороны. Со звонницы видно было горстку людей, такую маленькую среди зеленого приволья. Группка медленно передвигалась от села сюда на холм, к колокольне, где было сельское кладбище. Редкими, на тридцатом счету, ударами бухал колокол. И, когда он бухал, люди крестились, поднимая глаза к небу.
Но чаще это был обыкновенный, утренний либо вечерний, звон. Волну за волной выплескивал разгудевшийся великан, и никто не знает, что от этой волны передавалось что-то и нашему колоколу и его соседям и справа и слева. Начиналась сладкая певучая дрожь, и колокола тихонечко гудели, хотя их не били в это время тяжелыми железными языками.
Да что — волна! От сильного ветра, от секущих зимой метельных сухих снежинок зарождалось в колоколах протяжное пение. Летом, случалось, задевали за колокола самыми кончиками крыльев стремительные увертливые стрижи. От этого чирканья черных крыльев тоже рождались звуки. Но, конечно, их не слышно было с земли, — там, где играют на зеленой траве детишки, где пасутся на лугу коровы, где золотятся ржаные поля.
В Пасхальную ночь вокруг колокольни и церкви зажигали плошки с дегтем. Колокола знали и готовились к необычному. Целую неделю с утра до вечера придется звонить, возвещая о светлом празднике. Приходили на звонницу звонари. То есть не те чтобы звонари — штатных звонарей не было в Семендюкове, — но были зато любители мужики. Двое становились к большому колоколу, один к набату, а один, рыжебородый мужичонко, занимал место перед шестью. От каждого колокольчика — веревочка с петелькой на конце. Петельки рыжебородый надевал на разные пальцы рук. Теперь все были в его власти. За какую веревочку потянет, там и звон. Начиналось торжественно и благостно. Большой колокол раздумчиво выговаривал:
— Бо-х, бо-х, бо-х!
Шестеренка торопливо вступала в звон:
— Ан-гелы, ан-гелы, ан-гелы!
Потом рыжебородого мужичонку заносило и среди красного дня летела со звонницы залихватская песенка:
Но все же самый красивый звон получался вечером, на исходе тихого летнего дня, когда позолота от заходящего солнца тихо светится и на траве, и на облаках, и на самой колокольне, и когда дивная, как бы подоблачная, музыка — в тон этой легкой теплой позолоте.
Так и прошло немало лет. Колокола трудились на совесть и потихоньку гордились собой. Им сверху было видно, что есть дома, где любят гармонь и балалайку, и есть дом, за липовым парком, где играют по утрам на похожей на лебедя золоченой арфе.
Колокольную музыку любили слушать и слушали все. Для этого не нужно было идти в тот или этот дом. Да будь ты хоть в лесу, катайся на лодке, паши землю, собирай на лугу цветы, иди в задумчивости полевой межой — всюду услышишь колокола. Ни приглашения на концерт, ни билета, ни званых, ни избранных. Самая всенародная музыка — вот как думали о себе колокола и были правы. Если бы они более поднаторели в разных мудреных словечках, то, вероятно, они думали бы про себя, что они самая демократичная музыка. Но никто ни разу не произнес такого слова на колокольне в селе Семендюкове, откуда же было научиться.