— Почему же не заплатить. Можно и заплатить, коли по человечеству… А то дело торговое. На то и щука в море, чтобы карась опасно ходил.
Вынув из-под чуйки кошель, он отсчитал серебряные деньги, передал господину Дынькову. Тот пересчитал их и отдал старику.
— В городе, аксакал, надо деньги на месте получать, — сказал он строго. — Тут тебе не дикая степь.
Старик взял деньги, склонил неловко голову. Господин Дыньков махнул рукой:
— Иди… иди!..
Старик с джигитом пошли по улице, убыстряя шаг. Джигит все оглядывался.
Городовой кашлянул в кулак, поправил усы:
— Все чтобы, значит, по закону!
Господин Дыньков посмотрел на него насмешливо, повернулся и пошел в школу. Расступившись, они все пошли за ним, с восторгом глядя на широкую крепкую спину.
Всякий раз, проходя теперь мимо ворот Тимофея Ильича, они замедляли шаг, шли выпрямившись, без страха глядя на сидевшего у ворот работника Федора. Как и прежде, грыз тот семечки и смотрел на них тяжелым взглядом, но они уже не боялись его. В выходящих на улицу окнах господина Дынькова виднелись оклеенные розовой бумагой горшочки с цветами…
Домулло Усман-ходжа побаивался господина Дынькова — с тех пор, как пришедшие из татарской слободки ученые старики прознали правоту надзирателя в толкований закона об уразе. Но ссоры между ними продолжались.
Раньше их по два и по три раза на неделе водили в мечеть: парами, через весь город — один унтер сзади, другой впереди. Когда они возвращались, времени на другие занятия уже не оставалось. Теперь господин Дыньков редко отпускал их. Приходящий за ними служитель от ахуна уходил, и тогда приезжал в своей коляске сам Усман-ходжа.
— Не такой уж важный это праздник, господин Мусин, — твердо говорил надзиратель. — Ни отцы, ни деды их в степи его не справляют, уж поверьте, я знаю лучше вашего… Коли бы еще им по духовной части идти, тогда другое дело. А действовать им предстоит по мирской части. Когда большая Пятница или Гаит[19], тогда я ничего не говорю. Богу, как говорится, богово…
Усман-ходжа увещевал его, грозил, что будет жаловаться самому губернатору, но уходил ни с чем.
— Без бога нельзя, господа воспитанники, — сказал им как-то господин Дыньков, зайдя вечером в спальню. — Бог у всякого народа, у каждого человека есть, отцом-матерью завещанный, и не может человек от совести своей отрекаться. Только ни к чему богу ежечасное человечье юление перед ним. По нашему если взять, то на рождество и пасху, ну еще престольный какой праздник — и достаточно. Вон она, Россия, какова: до океана. А коли бы все только и занимались, что свечки в церкви ставили, что бы получилось. Помыслите о том. А бог, что же, без бога, никак невозможно.
Чего же хотел от него, от всех них господин Дыньков? И Генерал чего-то хотел, и другие…
Мусульманский праздник.
6
Все понятней становилось ему будущее. Это не оставляло его с того первого дня, когда осознал он себя в двух мирах одновременно. Частью мира узунских кипчаков был он от рождения. И другой мир — реальный, зримый, в котором жил он главную половину жизни, властно удерживал его в своих необъяснимых границах. Тот, узунский мир, был вечностью, которая выражалась видимым окоёмом степи. В этом мире окоёмов не было, и вся безбрежная грандиозность его лишь угадывалась в каменных домах, окружающих людях, их поведении, разговорах, книгах. Предстояло разрушить узкий окоём вечности и вывести узунских кипчаков за его зримые пределы.
Как это будет делаться, особой заботы для него не представляло. Все было просто, и теплое колено деда, которое он почувствовал в прошлое свое возвращение, служило порукой успеха.
Да все он знает теперь и уверенной рукой начнет менять устоявшуюся вечность. То, что это необходимо делать, он уже не сомневался. Еще прямо не думалось об этом, но образы будущего складывались в одном направлении, устремляясь в сияющей, победный зенит…
Так получалось, что ни с кем он по-настоящему не дружил. Быстрый в движениях, красивый Миргалей Бахтияров и толстый покладистый Кулубеков были лишь приятели, бравшие его всегда с собой. Он терялся и не любил шума. Был еще маленький Идеге Айтокин, но с ним он водился по родству. Тот тоже временами приходил спать в юрту к дядьке Жетыбаю. И все другие в школе были друзья, с которыми он не ссорился, но никогда его не тянуло быть с ними вместе. Чаще хотелось ходить одному и думать.
В это последнее лето за ним не прислали тарантаса, только передали от деда Балгожи вяленое мясо — казы и пятнадцать рублей. Все ближние разъехались после экзаменов по домам, а он остался в городе. Так ему было даже лучше. С утра уходил он, взяв с собой гривенник серебром и лепешку, а возвращался на двор к дядьке Жетыбаю, когда на задние улицы города пригоняли стадо и в воздухе остро пахло пылью и молоком.