— Я спою вам песню, которую вы еще никогда не слышали. В бытность мою подпаском я частенько певал ее.
Голос у старика звучал бодро, весело, будто пел теперь уже другой человек.
— Ну-ка, кто загадку разгадает? Зимних холодов и в помине нет, а озеро вроде бы замерзло… А?
— Небось высохла вода-то, дядюшка Ференц?
— Попал пальцем в небо! Говорю тебе, застыла! Летом! Покрыта слоем живого льда. Смекнули, что к чему? Заводь до того заросла ряской да ломоносом, что в непролазной тине пришлось прорубь прорубать. Можно пройти как по суху, а чуть оступишься, в омут затянет.
Помолчав немного, старик задумчиво продолжал:
— Теперешняя степь не то что прежде. Нет больше того степного раздолья. Когда-то были тут сплошь непролазные камышовые заросли да озера. И всякий, кто знал эти места, мог здесь спрятаться. Что до андрашова дня, то в прежние времена до него никому дела не было. Что лето, что зима — все едино. Скот мы не перегоняли с места на место, а выгоним бывало на прогалины посередь камыша и пустим на подножный корм. Чего там, скотина даже из-под снега выскребала корм копытами. Да и скотина была не такой привередливой, как нынешняя. А люди тем паче. Гуртовщики на отгонных пастбищах — вот те были настоящим пастушьим племенем. Круглый год не видели крыши над головами. А нынешние — разве это пастухи? Совсем не то. Да что об этом говорить. Давайте спать!
Старик, кряхтя, хотел было подняться, но раздумал.
— Ну, стало быть, тебе, Пишта, пора отправляться в путь. Скажешь там, что скоту здесь кормиться нечем, нет ни травинки. На Харангошскую пустошь — вот куда следует перегнать гурт, коли можно… Пусть все силы приложат, но добьются.
— В прошлом году помещик не дозволил. А нынче и подавно откажет.
— В таком случае и нам придется стадо разогнать, иначе скотина с голоду околеет.
Пастухи помолчали немного, затем один из них произнес:
— Поговаривают, будто в Харангоше даже омут пересох.
— Враки! — возразил старший пастух. — Там отродясь родниковая вода не переводилась.
— Я от чейтейских мужиков слыхал.
— Коли такое случилось бы, весть бы по всему краю разнеслась, — продолжал сомневаться старик и немного погодя добавил: — Однако кто его знает? По нынешним-то временам всякое случиться может…
Затем, как бы желая отогнать худшие предположения или отвратить какую-то беду, стал обстоятельно доказывать:
— Такого отродясь не бывало, чтоб в том омуте иссякла вода… Еще прапрадед мой знал этот источник. Вода в том гиблом месте била ключом из самых глубин, заколдованная она, и отвести ее можно разве что ворожбой. Когда тот треклятый колокол с несметными сокровищами опустили в колодец, тогда-то и забил родник. Многие смельчаки пытали счастье, пробовали достичь дна колодца. Но, увы, все до одного нашли там свою погибель. Кто его знает, может, треклятый колодец и дна не имеет. Вода в нем вовек не иссякнет.
— Я что ли сам выдумал? Чейтейские селяне говорят.
— В прежние времена тоже говорили. Все это пустое, ни разу этакого не случалось. Коли высох бы омут, отыскался бы клад вместе с колоколом, в который он замурован. А клад этот никому не суждено заполучить. Он заколдованный.
— Да еще люди говорят, будто слыхали, как колокол звонил.
— Враки! Никто не может звона этого услышать. Потому, ежели такое случится, все равно никто об этом не узнает. Просто бедняга, который услышал, не успеет никому рассказать, в тот же миг замертво упадет.
И все-таки на всякий случай старик поинтересовался:
— А кто из чейтейских тебе сказывал?
— Ферко Бене.
— Нашел кого слушать. Он соврет — не дорого возьмет. Божился, будто видел, как воскрешали господа нашего Иисуса Христа.
И, окончательно утверждаясь в своем мнении, решительно отрезал:
— Вода оттудова никуда не уйдет. Ни в жисть.
Стадо все еще не угомонилось. Слышны были окрики и отборная брань. Это пастух, оставшийся стеречь стадо, желал спокойной ночи сбившимся в кучу неугомонным животным.
— А ведь выгон на Харангошской пустоши когда-то общим был, мирским. Потом старый хрыч Ванштай, дед нонешнего графа, ловко прибрал к рукам все угодья. Мой отец еще пас стада в этих краях.