Ничего похожего на то утро в его жизни потом не было. Он открывал для себя новый мир – яркий, безбрежный, с яркими красками и возбуждающими звуками.
Силуэты на краю причала. Домики-красные, голубые, желтые, зеленые. Веселая суматоха, сопутствующая швартовке, потом залитая солнцем деревенская площадь, игрушечная церквушка, террасы, на которых люди лениво попивают белое вино.
Но Могра был пьян и без вина. Он ликовал всем своим существом. Здесь захотелось прикоснуться к воде, и он пустился в путь по пыльной дороге.
Он был в восторге от очертаний приморских сосен на фоне почти темно-синего неба, от неизвестных ему цветов, кактусов, опунций, каких-то кустов с одуряющим ароматом, чьи малиновые плоды наводили на мысль о клубнике.
Позже Могра узнал, что эти крупные кусты были мастиковыми деревьями: их ветки жгут рыбаки, когда коптят рыбу.
Потом он не раз бывал на берегах Средиземного моря. Видел другие, не менее синие моря, еще более необыкновенные деревья и цветы, но того очарования уже не было, от новых открытий почти не осталось следа.
Как и в Клери, он чуть было не заблудился, пока шел, оскальзываясь на гладких камнях и хватаясь за кусты. И опять-таки как в Клери, море открылось перед ним внезапно – медленно и глубоко дышащее сладострастное море, такое непохожее на море в Фекане.
Так же как когда-то Марселла, Могра разулся и стал бегать босиком по обжигающему песку, удивляясь, что оказался вдруг на длинном пляже меж двумя скалами, вдоль которого росли сосны.
Он бегал, словно ребенок, однако в детстве никогда не испытывал такой легкости. Потом вступил в воду. Волнистое песчаное дно напоминало золотистый муар. Раздевшись до трусов, пошел прямо вперед, потом поплыл.
В ушах звучал целый оркестр, ритмично и победно гремели тарелки...
А потом... Потом, опять-таки как на берегу Луары, все закончилось неудачно. Нет, небо осталось ясным, а вода прозрачной. Но, окинув взглядом горизонт, Могра внезапно почувствовал себя очень одиноко в этом просторе и, охваченный паникой, изо всех сил поплыл к берегу, как будто боялся утонуть в окружавшем его сиянии.
Обратно шел гораздо быстрее; на деревенской площади рыбаки играли в шары. Он съел порцию буйабеса, выпил местного белого вина, но контакт был уже утрачен, тонкие нити оборвались...
– Уже пора, господин Могра...
Он вздрагивает, потому что совершенно позабыл о м-ль Бланш и Бисетре.
– Что пора?
Медсестра понимает, что он был очень далеко.
– Пора ставить градусник. Потом пюре. Я скоро ухожу. Но обещаю не забыть про записную книжку.
Записная книжка? Ах да. Что он записал бы в нее сегодня вечером, будь она под рукой? Как подвести итог под этими двумя погружениями в прошлое?
«Клери. Поркеролъ».
Оба раза вода, солнце, тепло, новые запахи. И оба раза безотчетный страх и тоскливое возвращение.
Быть может, для обоих поездок достаточно одного слова?
«Невинность».
Но достаточно ли всего двух раз, за всю жизнь?
Вторник начинается со звона колоколов к утренней службе; прошла уже неделя, о которой было столько разговоров:
– Самая мучительная – первая неделя...
– После первой недели вы сами увидите, как пойдете на поправку...
И в результате у него возникла пугающая мысль, что в этот день второй недели все сразу переменится. Ночи стали немного короче, за окнами светлеет уже раньше. Жозефа спит беспокойно, держа руку не на животе, а на груди. Вчера вечером она высказала опасение, что у нее начинается простуда.
По привычке Могра прислушивается к окружающим звукам и почти сразу возвращается мыслями к Марселле. Он недоволен ее образом, который нарисовал себе накануне. Создается впечатление, что он от безделья начал придираться по всяким мелочам. Не становится ли он похож на своего отца, который с важным видом вечно считал и пересчитывал тюки трески и мешки с солью, постоянно боясь ошибиться?
Могра в двадцать два года женился в первый раз не для того, чтобы не быть одному. Чтобы добраться до истины, от него требуется полная искренность. В сущности, приехав в Париж и зная жизнь лишь по Фекану, Гавру и Руану, он вел себя, как всякий провинциал, привлеченный светом и суматохой. Не зря же он часами ходил по Большим бульварам и чувствовал чуть ли не упоение, когда с наступлением вечера город вспыхивал множеством огней.
Именно ради света и людской сутолоки он часто ходил на балы в «Мулен-Руж» на площадь Бланш. В длинном вестибюле с зеркальными стенами сияли тысячи огней. В определенный час у окошка кассы появлялась надпись: «Вход свободный».
В глубине вестибюля раздвигались красные шторы, и взгляду Могра представал громадный гулкий зал, где размещенные на балконе два оркестра сменяли друг друга, чтобы не дать остыть атмосфере в зале.
За сотнями столиков, потягивая что-нибудь из стаканов, сидели парочки, компании, одинокие мужчины и женщины, люди беспрерывно двигались по залу, а с танцевальной площадки доносилось неумолчное шарканье ног.
Могра мог сидеть за столиком часами, присматриваясь, слушая, наблюдая за лицами и позами. Сколько раз хотелось ему заговорить с какой-нибудь из девушек, сидевших в ожидании кавалеров и автоматически встававших при приближении мужчины.
Примерно в половине одиннадцатого барабанная дробь возвещала о начале представления, люстры гасли, и прожекторы высвечивали танцевальную площадку, на которую с радостными возгласами, полоща юбками, вылетали исполнительницы канкана.
Сколько их было? Кажется, около двадцати, каждая была одета в платье своего цвета, и все они, в окружении замерших подруг, по очереди исполняли свой номер.
В красном танцевала пышногрудая брюнетка с соблазнительными губками, в желтом – длинная девица с невыразительным лицом, в фиолетовом – акробатка, откалывавшая одно сальто-мортале за другим.
В течение двадцати минут на сцене царил разгул музыки, движений, развевающихся разноцветных шелков, черных чулок на фоне белых бедер.
В зеленом танцевала Марселла – худенькая и анемичная, ее номер, самый простой, всегда встречали прохладнее других.
Будь у него возможность выбора, он, может, предпочел бы брюнетку в красном, с пухлыми губками? Скорее всего, нет. С нею он чувствовал бы себя не в своей тарелке. Она внушала ему страх.
Вечер за вечером Могра смотрел на танцовщицу в зеленом с нежностью, к которой примешивалась жалость. Потом стал выходить на улицу к служебному входу и ждать выхода танцовщиц. В первый раз увидев их в обычной одежде, он почувствовал разочарование-все они казались не соблазнительнее продавщиц и машинисток, посещавших эти балы.
Некоторых ждали, но не богатый любовник в машине, а какой-нибудь молодой человек, который выныривал из тени и удалялся под ручку со своей избранницей. Остальные, среди них и Марселла, спешили к метро.
Она носила черный берет, из-под которого выбивались белокурые локоны, и черное плюшевое пальто. Могра шел за ней следом и садился в тот же вагон. Он смотрел на нее, и ему казалось, что она не думает ни о чем.
Выходила Марселла на станции Бастилия. Словно боясь ночи и редких прохожих, чуть ли не бегом устремлялась на улицу Рокетт, звонила в дверь и исчезала.
В кого же он все-таки был влюблен – в нее или в огни «Мулен-Руж»? А может, в контраст между взлетом юбок под гром оркестра и растерянной девочкой в школьном берете, которая нервно нажимает кнопку звонка, спеша попасть под крылышко к родителям?
Наиболее достоверным Могра кажется последнее предположение, когда он рассматривает его с высоты прожитых лет. Все дело в том, что Марселлу нельзя было назвать пышущей здоровьем, ее хотелось пожалеть и защитить.
В конце концов он заговорил с ней, но не на площади Бланш, а в вагоне метро. Сперва она смотрела на него раздраженно и недоверчиво, но потом улыбнулась его неловкости.
Несколько недель он вел себя, словно шестнадцатилетний мальчишка, и каждый вечер покупал букетик фиалок у старой цветочницы, всегда стоявшей у «Мулен-Руж».