По примеру доктора Либо Колет всегда охотно разыгрывала из себя святую. Но Могра тем не менее подумал: не почувствует ли его хромая дочь с мужеподобной фигурой некоего злорадства, увидев, что он обездвижен и лишен способности говорить?
Страдал ли он от неодобрения, с которым она всегда к нему относилась? Долгое время ему казалось, что да. Разве родители не обязаны любить своих детей, а дети родителей?
Ему не хочется ее видеть. Ему не хочется видеть никого, даже Бессона, который снова примется убеждать, будто все идет хорошо и он скоро снова станет нормальным человеком.
Когда Колет была маленькая, ей говорили то же самое. Перед операцией ей внушали, что она сможет ходить как все.
По коридору с громким разговором и топотом приближается вереница людей.
– Профессор совершает обход больных в зале, – сообщает м-ль Бланш.
Впереди идет Одуар – метрах в двух-трех от остальной группы, в которую входят его ассистенты, ученики и несколько студентов. Это напоминает какой-то ритуал или религиозную церемонию. Больные, должно быть, сидят на постелях, и вся группа переходит от одного к другому.
Несколько лет назад Бессон настоял, чтобы Могра поприсутствовал при таком же обходе, который он делал раз в три недели в больнице, где работал консультантом. Там большая часть пациентов лежали, кое-кто из них был уже при смерти. Бессон д'Аргуле был еще красивее и импозантнее, чем на официальном приеме: ослепительно белый халат, посеребренные сединой волосы, которые выгодно оттеняла белая шапочка.
Не было ли это похоже на какую-то жестокую игру? Безразличная рука одно за другим откидывала одеяло и открывала иссушенные лихорадочным жаром тела, уродливые, в струпьях, а профессор, словно с трибуны, делал замечания, которые торопливо записывали студенты.
Группа медленно двигалась от кровати к кровати, и за ней следили глаза, в некоторых из них не было ничего человеческого, один животный страх. Каждый ждал своей очереди, напряженно прислушивался, пытаясь уразуметь речи врача, который с таким же успехом мог бы произносить их по-латыни.
Но Бессон был человечен. Он знал по имени почти всех больных и обращался к ним с дружеской фамильярностью.
– А это мой старый друг, который сейчас засыплет меня вопросами.
Иногда он похлопывал кого-нибудь из больных по щеке или плечу, особенно если знал, что к его следующему приходу эта кровать освободится и на ней будет лежать уже другой.
Могра боится, понимая, что вся группа вот-вот нахлынет к нему в палату. Его, наверное, выдает взгляд: м-ль Бланш, которая внимательно за ним наблюдает, спешит успокоить:
– Не бойтесь, профессор никогда не приводит учеников в отдельную палату. Может, с ним будет один ассистент, и то вряд ли.
Если он сосчитал правильно, сегодня пятница. Могра отмечает это, как отмечает все, что узнает о жизни в больнице. Ему это нужно в основном как упражнение для ума.
– Он уже скоро, – объявляет сиделка, выглянув в коридор. – По пятницам (значит, он не ошибся!) обход длится недолго. Вот в среду – другое дело.
Могра отмечает в уме: среда.
Она поправляет волосы перед зеркалом, а так как оно висит над раковиной, слева от постели, задевает Могра своим халатом.
Профессор входит в палату один, а вся его свита куда-то устремляется по коридору, топоча, словно школьники, выходящие из класса. Одуар кивает ему, не давая себе труда улыбнуться при этом, как Бессон, и окидывает его профессиональным взглядом.
М-ль Бланш протягивает листок с записями, но профессор тут же возвращает его обратно, как будто не может узнать из него ничего для себя нового, а ход болезни определен раз и навсегда. Подойдя к кровати, он бормочет – скорее, самому себе, нежели пациенту:
– Ну, посмотрим...
На Могра надета пижамная куртка с его инициалами, которую кто-то принес из отеля, но штаны ему не надевают. Одуар достает из кармана молоточек, постукивает им по коленкам и локтям, после чего каким-то острым инструментом проводит по подошвам. Явно заинтересованный, он повторяет этот маневр несколько раз.
– Ему давали синтрон?
– Вчера в девять вечера. Сегодня утром я решила дождаться вашего прихода. И еще я хотела спросить, можно ли дать ему немного апельсинового сока...
Профессор молча пожимает плечами: это должно означать, что он не видит в предложении сестры ничего опасного и вообще это не важно.
– Сегодня днем начнете разрабатывать ему руку и ногу. Три раза в сутки, по пять минут.
Одуар избегает смотреть Могра прямо в глаза, которому вдруг приходит в голову, что это, возможно, от застенчивости. Без халата и шапочки, в другой обстановке – к примеру, в автобусе или метро, – профессор, наверное, похож на ничем не примечательного мелкого служащего.
С болезнями он чувствует себя на равных. С больными – далеко не так уверенно. В голову Могра приходит забавная мысль, и он внутренне веселится. Быть может, мечта некоторых врачей – это болезнь без больного?
– Он пытался говорить?
– В мое дежурство нет.
– Попробуйте произнести несколько слогов.
И тут Могра охватывает страх – такой страх он видел у пациентов Бессона, когда был с ним в больнице. Еще миг назад он спокойно думал о своем, и теперь у него на лбу выступают капли пота. Он неуверенно открывает рот.
– А-а-а...
Это уже не то мяуканье, что было утром, но своего голоса он все равно не узнает.
– Не бойтесь. Скажите что-нибудь, все равно что.
Первым ему в голову приходит слово «мсье».
– Мс...
Одуар подбадривает его кивком.
Слово получается почти нормально.
– М-сье...
– Вот видите! Вам нужно тренироваться, даже если поначалу будет плохо получаться. И вы должны научиться пользоваться левой рукой. Вы случаем не левша? Ничего, привыкнете быстро. Мадемуазель, вам следует дать ему карандаш и бумагу. Но смотрите, чтобы больной не переутомлялся.
Профессор встает с края постели и направляется к двери. Взявшись за ручку, оборачивается и с удивлением видит устремленный на него чуть ли не враждебный взгляд.
– Вечером я зайду еще, – торопливо произносит он.
М-ль Бланш тоже удивлена и разочарована. Только что произошло нечто ускользнувшее от ее внимания, нечто непонятное, и ей с трудом удается вернуть прежнюю улыбку и бодрые жесты.
Ей тоже показалось, что в какой-то момент Могра без видимой причины почувствовал к ним враждебность.
Ну как ей объяснить, что они ему мешают, что он принял решение и не нуждается в ободрении, что он с легкостью примет все, что должно случиться?
Зачем тогда выставлять его в смешном свете перед самим собой и заставлять мямлить: «М-сье»?
Они добились одного: ему захотелось плакать.
Но перед ней или перед кем-нибудь другим он плакать не станет. И Могра устремляет взгляд в потолок.
Глава 3
Его не оставляют в покое, и это раздражает, поскольку он убежден: это делается намеренно и составляет часть лечения. Примерно так же происходит на водах – к примеру, в Виши или Экс-ле-Бене, когда люди, обычно чувствительные к собственной независимости, позволяют навязывать им распорядок дня и применять для этого всякие детские уловки, чтоб они не скучали – от определенного количества стаканов минеральной воды, которую нужно до грамма выпить в определенном киоске, до мягкой музыки в гостиных, якобы обязательных турниров по бриджу и другим играм и походов в казино.
А вот они ухитряются мешать ему думать – Как только он, лежа в кровати, прикроет глаза и начнет перебирать свои мысли и воспоминания, м-ль Бланш смотрит на часы, уже привычным движением склонив голову набок, и сразу оказывается, что нужно сделать укол, или перевернуть на другой бок, или напоить апельсиновым соком, который она дала ему около полудня.