— Чудныхъ дѣтей, нечего сказать, сэръ Джозефъ! — сказала миледи, съ жестомъ отвращенія. — Ревматизмы, лихорадки, кривыя ноги, астмы и всякаго рода подобныя гадости!
— Миледи, — возразилъ сэръ Джозефъ, торжественно, — тѣмъ не менѣе я все же остаюсь и другомъ и отцомъ бѣдняка. Каждые четыре мѣсяца онъ будетъ видѣться съ мистеромъ Фишемъ; разъ въ годъ мои друзья и я будемъ пить за его здоровье и выскажемъ ему наши чувства въ самыхъ добрыхъ и теплыхъ выраженіяхъ; разъ, въ теченіе всей своей жизни, онъ сможетъ публично, въ присутствіи цѣлаго общества аристократовъ, получить какую нибудь бездѣлушку изъ рукъ друга. А когда, болѣе не поддерживаемый всѣми этими возбуждающими средствами и достоинствомъ работы, онъ спустится въ хорошо устроенную нами могилу, тогда, миледи, — здѣсь сэръ Джозефъ прервалъ свою рѣчь, чтобы высморкаться, — я буду другомъ и отцомъ… э…. такимъ же вѣрнымъ и заботливымъ… э…. для его дѣтей.
Тоби былъ невѣроятно растроганъ.
— Все это создало вамъ очень благодарную семью, нечего сказать, сэръ Джозефъ! — воскликнула его супруга.
— Миледи, — возразилъ сэръ Джозефъ съ еще болѣе величественнымъ видомъ, — извѣстно, что неблагодарность является недостаткомъ этого класса людей. Я приготовился къ ней, какъ и всѣ остальные.
— Все, что только въ силахъ человѣка, я дѣлаю, — продолжалъ сэръ Жозефъ. — Я исполняю долгъ человѣка, рѣшившаго быть другомъ и отцомъ бѣдняка и всячески стараюсь развивать его умъ, объясняя ему при всѣхъ обстоятельствахъ его жизни, что единственнымъ нравственнымъ принципомъ человѣка его сословія должна быть полнѣйшая вѣра въ меня! Имъ совершенно не подобаетъ и не къ чему заниматься собою. Если даже люди испорченные и движимые дурными инстинктами проповѣдуютъ имъ другое и развиваютъ въ нихъ нетерпимость, недовольство своимъ положеніемъ, неповиновеніе и сопротивленіе дисциплинѣ и черную неблагодарность — что, конечно, всегда имѣетъ мѣсто — то я все же остаюсь ихъ другомъ и отцомъ. Это начертано тамъ наверху; это въ порядкѣ вещей!
Послѣ этой длинной и блестящей исповѣди, онъ открылъ письмо ольдермана Кьюта и прочелъ его.
— Несомнѣнно чрезвычайно вѣжливо и чрезвычайно любезно! — воскликнулъ сэръ Джозефъ. — Миледи, ольдерманъ настолько добръ, что напоминаетъ мнѣ, что онъ имѣлъ необычайную честь встрѣтить меня (онъ, право, слишкомъ добръ) у нашего общаго пріятеля, банкира Дидль и оказываетъ мнѣ любезность, спрашивая не желаю ли я, чтобы онъ упразднилъ Билля Ферна?
— Чрезвычайно пріятно! — отвѣтила миледи Боулп. — Это самый скверный изъ всѣхъ этихъ людей! Онъ что-же, навѣрное, совершилъ какую нибудь кражу?
— Нѣтъ, — сказалъ сэръ Джозефъ, просматривая письмо, — не совсѣмъ, хотя, во всякомъ случаѣ, нѣчто подходящее, но тѣмъ не менѣе не вполнѣ воровство. Кажется, онъ явился изъ Лондона для пріисканія себѣ работы, все для его вѣчной цѣли: улучшенія своего положенія; вы знаете, что это его постоянное оправданіе. Найденный прошлою ночью спящимъ подъ какимъ то навѣсомъ, онъ былъ арестованъ и на слѣдующій же день приведенъ на допросъ къ ольдерману. По поводу всей этой исторіи ольдерманъ находитъ (и по моему онъ совершенно правъ), что надо положить конецъ подобнымъ вещамъ, и спрашиваетъ меня, не будетъ ли мнѣ пріятно, чтобы онъ началъ съ упраздненія Вилли Ферна?
— Лишь бы дали имъ всѣмъ хорошій урокъ этимъ примѣромъ, а объ Вилли Фернъ нечего думать! — возразила миледи. — Прошлую зиму, когда я хотѣла ввести среди мужчинъ и мальчиковъ села, какъ пріятное вечернее времяпрепровожденіе, вырѣзаніе фестоновъ и выдѣлку изъ бумаги цвѣтовъ, при пѣніи слѣдующихъ стиховъ, переложенныхъ на музыку по новой системѣ:
2
Будемъ любить наше ремесло, благословлять помѣщика и его присныхъ, жить нашимъ дневнымъ пайкомъ и всегда знать свое мѣсто.