Толя совсем затосковал.
– Как мать?
– Нормально. Торты на заказ печет.
– Мать прекрасный, но абсолютно некомпромиссный человек. Знаешь, бывают бескомпромиссные, а бывают некомпромиссные. Это большая разница. Ей бы вовремя умерить свою некомпромиссность, прекрасно бы сложилась жизнь и в профессии – она очень талантливый архитектор, – и в личном плане. Да, кстати… Вот деньги. У меня вышла книжка в ГДР. Тут чеки Внешпосылторга, сходи в «Березку», купи себе что-нибудь… Матери купи. Духи. Скажи – от меня. Возьми, не гордись…
– Папа, у тебя такие клевые эти ранние рассказы, вот книжечка эта твоя, про север, про экспедицию, обожаю, ты необыкновенно интересный писатель… – Толе тяжело и горько сказать слово «был», но он говорит его тихо.
А папа ничуть не обиделся:
– Оттепель прихлопнули быстро, и надо было идти навстречу новым условиям. Понимаешь, надо идти навстречу. Я не из тех, кто может работать дворником и писать в стол. Посмертная слава меня не привлекала. А кто из нашей компании уцелел? Кто в дурдоме, кто уехал, кто скурвился, а спилось сколько, а умерло… это жизнь… – Папа жадно выпил водки, закусил черным хлебом и сказал вдруг тепло и искренне: – Погоди, все еще переменится. Передай Юре, что и на его улице будет праздник. Руку ему пожми от меня. А хочешь, встретимся все вместе?
– Можно.
Помолчав, папа поморщился недовольно и прибавил:
– И вот еще что. Не ходи ты в церковь, ради бога. Тебе что, пойти больше некуда?
– Там бывают очень интересные, умные люди, – возразил Толя. – Например, сам отец Валерий.
– Я все понимаю, – едва ли не простонал папа. – Но не вовремя это. Не надо дразнить гусей. Кругом стукач на стукаче. Ладно. Матери привет. Обними ее от меня.
Они пожали друг другу руки и попрощались.
Толя положил в сумку папку со стихами.
Идут по городу в разные стороны.
Толя зашел в другую рюмочную, выпил рюмку водки, закусил лимоном.
Толин отец зашел еще в одну рюмочную, спросил сто пятьдесят, оглянувшись, выпил залпом. У него померкшее несчастное лицо.
В Москве осенний вечер.
Зажгли огонь на стреле башенного крана.
На ящиках у метро продают опята, антоновку и цветы. От цветов горький запах.
Женщина несет батон колбасы, обеими руками, бережно, как ребенка.
В крытом брезентом грузовике едут солдаты.
Когда грузовик останавливается на светофоре, Толя протягивает солдатам початую пачку сигарет.
Пестрая компания выруливает из Колокольникова переулка на Сретенку. У них барабан и флейта. Два велосипеда и толпа. На белом велосипеде едет Толя, на багажнике амазонкой сидит Соня в чем-то ярком и блестящем, в чем раньше в цирке выступала, и жонглирует разноцветными шариками. Юра на оранжевом велосипеде.
Дует ветер, летят листья, людям, идущим под музыку флейты и барабана, – весело. Они идут по любимому городу, где много молодых, веселых людей, готовых целыми днями читать друг другу стихи и петь песни, рисовать картинки, сочинять странные и смешные истории, репетировать спектакли и снимать гениальное кино.
По мере приближения к Сретенским воротам компания обрастает бродячими собаками и несколькими подростками.
На перекрестке бульваров, Сретенки и улицы Дзержинского стоит постовой, молодой парень деревенского вида. Смотрит изумленно, хлопает белесыми ресницами, разве что рот не разинул.
Шествие проходит мимо.
Постовой спохватывается и начинает говорить в свою рацию.
Пивная в Большом Головине переулке.
Юра и Толя стоят у стойки в углу, молча пьют пиво с сушками в крупной соли. У Юры свежая ссадина на скуле.
Дело к закрытию, народ неохотно покидает ангар. Пьяный спит в углу.
– А велики-то наши зачем менты отобрали? – вяло спрашивает Юра.
– Перекрасят в желто-синие, кататься будут...
– Теперь мне телегу в институт напишут…
– Мне тоже напишут…
Подошла уборщица с тряпкой, точно такая же помятая женщина, как в рюмочной:
– Закрываемся…
– Пошли погуляем?
– Ты меня проводил, давай теперь я тебя провожу.
– Я тебе одно красивое место покажу…
Дом в одном из Яузских переулков.
Кодовый замок вырван с мясом. Они поднимаются в лифте на последний этаж и по узкой боковой лестнице идут еще выше.
Тут небольшая площадка, тайное пространство, высокое полукруглое окно с широким подоконником. Из окна дивный вид на Устьинский мост, на место впадения Яузы в Москву-реку.
– Стыдно… за нищету стыдно… Ленку предки поедом жрут, что со мной связалась.
– Отец говорит, потерпеть надо, все переменится скоро.
– Переменится? Бьюсь чего-то, бьюсь…
– Не надо было с этим велопробегом заводиться…
– А что, так сидеть, бухать? Скучно… я же не гений какой-то там страдалец, я нормальный человек, я работать хочу, делать то, что я люблю. Стихи не печатают, спектакли ставить не дают, концерт и тот закрыли… На велике уже проехаться нельзя… Мне бабушка из деревни перевод прислала. Десять рублей. Нормально?
Помолчали.
– Сердце бьется без мазы, как рыба об лед, во дворы пробирается вечер, мне пора отправляться в последний полет, город молча обнимет за плечи…
Толя состроил «кукливое» лицо:
– А чё стихи-то такие плохие? Ты уж не читай никому, не поверят ведь, что твои, скажут, у Андрея Дементьева списал…
Юра засмеялся:
– У Анатолия, блин, Поперечного…
Они переглянулись и заорали что есть сил: «И снится нам не рокот космодрома…»
Побежали по лестнице вниз.
На улице Толя спросил:
– Ну что, по домам?
– Давай теперь я тебя провожу, – предложил Юра.
– Ты иди лучше домой, а завтра встретимся, еще что-нибудь придумаем. Все будет, и стихи пиши какие хочешь, и спектакли, и музыку… Вот увидишь.
Юра улыбнулся. Они стукнулись ладонями и разошлись в разные стороны.
Толя смотрел, как Юра перебегает наискосок перекресток бульвара и улицы Обуха.
Юра обернулся и на бегу помахал Толе рукой.
Толя в монтажной на учебной студии, смотрит отснятый материал. Это не просто пленочная монтажная, а очень старое оборудование, каменный век: например, для перемотки пленки надо крутить деревянную ручку такой же деревянной болванки, на которую насаживается бобина.
Материал черно-белый.
На тесной кухне, заваленной хламом, сидит крупный, коротко стриженный старик угрюмого вида, с цепким, проницательным взглядом.
За кадром слышится, как щелкает фотоаппарат.
Старик прямо смотрит в камеру:
– А что, нет еще такой штуки, чтобы и на фотокарточки щелкала, и слова записывала, и в кармане умещалась? Не придумали враги?
«Я работал на заводе “Проволока”, это где теперь сквер возле высотки на Котельнической. Мне восемнадцать было… После работы сидели дома во дворе, пили вино, играли в карты. На грузовике подъехал какой-то в шляпе, спросил, есть ли тут молодежь, готовая биться за дело рабочего класса. Мы еще не знали, что это сам товарищ Прямиков, будущий председатель Рогожско-Симоновского района. Мы согласились тут же. Санькин дед сказал Прямикову: “Они же отпетые”. Товарищ Прямиков обрадовался: “Нам таких и надо”. В Москве позже восстание началось. Как-то не сразу раскочегаривалось. И дольше длилось. На Варварке столкнулись с защитниками Кремля, нам говорили, что будут юнкера, что они обучены, а там одни мальчишки, пацанва сопливая, гимназистишки, кадеты. Нас больше, Кремль – вот он, уже понятно, чья взяла, некоторые плачут. Что с ними делать? Спросили у товарища Прямикова. “Набейте им хорошенько морды и отпустите”. Так и поступили... Гражданская война в Москве началась… Дней десять бои шли, настоящие. Артиллерия была задействована с обеих сторон… Как Кремль уцелел, чудо… Потрепало Москву крепко… Народу погибло много, это я точно знаю… Не хотела никак Москва сдаваться пролетариату. Это в Питере – шыр-пыр – и революция…»