Заходить на сайт не пришлось. Утром Толя заглянул на Фейсбук по делу и увидел, что фейсбучные друзья, друзья друзей, знакомцы и незнакомцы репостят его интервью под названием «Анатолий Четвертов: Свободы творчества достоин не каждый».
– Олеся, вы в своем уме? – Он позвонил журналистке.
– Ой, Анатолий Вадимович, такой рейтинг, такой рейтинг, прямо бомба, меня все поздравляют, извините, я сейчас не могу говорить…
Толя смотрел в айпад. Дикое количество комментариев.
Одного только слова «подонок» было сказано столько раз, что хватило бы на целую тюрьму, полную убийц и маньяков. Много раз «тварь», «перекрасился», «перекупили», «сука», «я никогда на его счет не обольщался», «этого и следовало ожидать» и так далее. Нет, ну не сука ли? Тут черт знает что творится, цензура наступает, закрывают театры, а он… Совок был, совком и остался, точно как папенька его двужопый, приспособленец… Ишь, спектакль «Амбулатория» ему не глянулся… Письки женской испугался, подумаешь, целка … Да это светлый, пронзительный, культовый спектакль… Видать, завидно стало… Сам-то сдувается… Реакционер, ханжа, нафталинщик… Да бойкот ему, и дело с концом…
«Совсем спятили», – подумал спокойно Толя.
В комнату вошла Маруся.
– Ты уже видел? Надо срочное опровержение, – с ужасом сказала она. – Напиши опровержение. Что произошло недоразумение, что журналистка исказила…
– Ну их в баню, – решил Толя.
– Это может повести за собой репутационные потери. – Нежная Маруся иногда говорила заковыристыми казенными терминами. – Толя, надо что-то делать, не забывай, наша, то есть вся эта тусовка очень влиятельна, несмотря ни на что… Напиши, что ты совсем не это имел в виду.
– Хорошо, – сказал Толя. – Не волнуйся. Журналистка, однако, далеко пойдет.
Он взялся было писать пост, что имел в виду совсем не то, что его неправильно поняли, переврали его слова, но в личку, как листья в ветреный октябрьский день, валились оскорбления и угрозы от тех, кто был в друзьях. Люди, которые любили его фильмы, хвастались знакомством, хотя бы и виртуальным, считали единомышленником. Учителя, доктора, кинематографисты, «манагеры», актеры, бизнесмены, альпинисты, мореплаватели и плотники, повара, парикмахеры и портные, «не пришей туды рукава» – пестрая компания фейсбучных друзей и читателей популярной газеты.
Наверное, всем им была как-то особенно дорога свобода творчества или чем-то насолила былая советская цензура – с такой яростью, бешенством и наслаждением они язвили, бранили, злословили.
– Как с цепи сорвались, – пожал плечами Толя.
Не хотелось думать, что людям просто нравится оскорблять, топтать ногами (пусть и виртуально), потому что нашелся повод, и можно уничтожать, и чувствовать себя правыми.
Какие-то типы и типши писали: «Позвольте пожать вашу мужественную руку, не сочтите, прочтите» – и прикрепляли графоманские сочинения, особенно стихи.
Позвонил оператор Антоненко, с которым работали еще с институтских времен:
– Ну ты отжег…
– Я этого не говорил, я не то совсем сказать хотел, – начал Толя, чувствуя, что раздражается.
– Человек десять или двадцать это понимают, – ободрил мастер цвета и света. – За остальных не скажу. Тебе хорошо бы на дно залечь, пересидеть где-то… А там само устаканится. Уроды, что делать, их по обе стороны баррикад навалом. Короче, забей. Но спрячься, чтобы мозги не выносили… Если что, бери ключи, айда ко мне на дачу, Талдомский район, жопа мира.
– Спасибо, брат, – рассмеялся Толя. – Ладно тебе…
И пошел погулять с собакой. Навстречу попался сосед, человек без возраста, с изукрашенной шрамами бритой головой и сломанным носом. Одни считали его отставным полковником внешней разведки, другие – карточным шулером, в жизни не выезжавшим дальше Мытищ, а шрамы – результатами бесчисленных мордобоев за мухлеж.
– Поздновато просрался, – весело сказал сосед. – Ты в списках. Оттуда не вычеркивают. Недолго осталось.
Толя коротко послал его матом. Сосед не обиделся. Хихикал, потирал руки и бормотал про фонари, которых на всех не хватит.
Позвонили с одной радиостанции, просили прокомментировать собственную статью. Заговорил было о журналистской и человеческой непорядочности, о подлости, о подставе, но стало противно и скучно оправдываться. Нажал отбой, не договорив.
Пригласили на ток-шоу про доброе кино. Предстояло обсудить, что важнее – изображать жизнь такой, какая она есть, или такой, какой она должна быть. Согласился. Надо там постараться что-то объяснить.
Сыновья вернулись из хорошей продвинутой гимназии. Старший опозорился, подрался с девочкой: она сказала: «Мой папа говорит, что твоего папу Бог накажет»…
Маруся дулась, но наглаживала рубашку для завтрашнего ток-шоу.
Ночью кто-то поджег дверь в квартиру. Кто, как? – в подъезде сидели бдительные консьержки, старая гвардия, неистребимое племя пожилых женщин с вязанием и врожденным недоверием ко всему живому.
– Травля какая-то, травля, просто страшно за детей, – со слезами на глазах бормотала Маруся.
Он сказал:
– Прости. Не мог себе представить…
– Не надо извиняться, ты ни в чем не виноват. Ты просто слишком искренний человек. Доверчив, как дитя. Тебе все кажется, что хороших людей больше, чем плохих. Это не лечится. Милый мой, тебе шестой десяток… Я думаю, есть смысл всем нам уехать, пожить у моих…
Марусины родители жили в ближнем Подмосковье на просторной зимней даче.
– Ты права. Поезжайте.
– Что значит «поезжайте»? А ты? Будешь тут дожидаться, когда тебе кирпич на голову упадет?
– Никакой кирпич мне никуда не упадет, перестань. Я не могу уезжать, подумай, как это будет выглядеть.
– Меня не колышет, как это будет выглядеть. Надо спасаться.
– Может, мне еще фамилию сменить? Пластическую операцию сделать?
– Хорошо, мы тоже никуда не поедем. Мальчики! Папа хочет, чтобы нас всех вместе сожгли в этой квартире, потому что он пишет в газете неизвестно что!
– Неизвестно что? – переспросил Толя.
Первый раз за пятнадцать лет ссорились, кричали друг на друга.
Она собралась и уехала с детьми, взяв с него обещание звонить каждые полчаса. Зазвонил телефон. Веселый девичий голос обругал матерно его самого, его фильмы и его родителей.
Толя отключил мобильный.
Постепенно им овладевало безразличное оцепенение, изведанное лишь однажды, когда в отделении предложили ехать на опознание тела Юры.
К вечеру Толя понял, что уже несколько часов кряду неподвижно сидит на кухне в глухонемой квартире.
Тогда он надел ботинки и плащ и вышел в город. Пошел куда-то…
На углу мороженое купил…
Нищеброды
– Что мне делать? Все ужасно. Мне жить негде. Родной сын скоро выгонит. Я никому не нужна. Старая баба. Кулема никчемная. Нет, эвтаназия, и все тут. Единственный, лучший, оптимальный выход. Я серьезно. Или эвтаназия, или уехать куда подальше. Мне все отвратительно. Ненавижу жизнь. Все кончено. Жизнь прошла. Ничего не изменится. Хочу на тот свет, но боюсь, что там мама и ее подруги, а это сущий ад.
Смартфон раскалился, и уху было горячо. Педикюрша-филиппинка радостно помахала рукой, приглашая доверить ей размокшую, разнежившуюся в теплой воде с целебными травами ногу.
Лиза Дикаревич положила перегревшийся гаджет на колени и вынула из ванночки, протянула в заботливые руки педикюрши ступню. Филиппинка улыбнулась мокрой ступне, как дорогому гостю.
Лиза устроила смартфон возле другого уха.
– Кулема я никчемная. Никому не нужна. Все гадко. Не могу жить. Эвтаназию мне. Родной сын из дому гонит. Жизнь прошла. Сама себя в гробу видела, самой себе обрыдла.