– Нет, чтобы забыли, кто ты такой, нам совсем не надо, – возражала Маруся, – но возвращаться с детьми в квартиру, где поджигают дверь, еще рановато.
– А когда не рановато? – почувствовал, что раздражается.
– Что ты там ешь? – не ответив, забеспокоилась Маруся. – Возьми голубцы домашние в морозилке, я у Нади брала, очень хорошие… В нижнем ящике помидоры, сделай салат…
Есть, однако, не хотелось категорически.
Толя заварил себе чаю и открыл айпад.
Беснования продолжались. В личке попадались равнодушно-дружелюбные реплики от друзей и коллег вроде «Совсем обалдел?» или «Зачем ты нас расстраиваешь?» В «каментах» под интервью встречалось: «Мне двадцать лет, про Советский Союз нам обычно другое рассказывают, а Четвертов рассказал и хорошее, и плохое, интересно и по-честному». Девушка из далекой южной губернии в «каменте» обращалась лично к нему: «Руковожу любительским театром, контроль со стороны руководства дворца культуры и администрации города тотальный, современную пьесу поставить невозможно, даже сказку, вмешиваются во всё. Я против цензуры, но то, что вы, Анатолий, говорите про маятник – абсолютно разделяю. Нынешнее завинчивание гаек в культуре и искусстве связано именно с творческим беспределом, художники не думали, чем это может обернуться…»
Несколько коллег и шапочных знакомых, с которыми Толя никогда не хотел иметь и не имел ничего общего, ошибочно считали его теперь своим, приглашали куда-то пойти, что-то подписать, где-то выступить.
Начиналась путаница, из которой еще предстояло как-то вылезать.
Основная же масса реплик в обсуждениях была злобным ором, яростной, остервенелой перепалкой, люди уже забыли про Толино интервью и жадно, с наслаждением оскорбляли друг друга, желали смерти… Недовольство, неприятие существующего хода дел, порядка вещей, сложившейся ситуации в обществе, отчаяние, неустроенность, обманутые надежды – все выливалось в эту брань. Толя стал объектом излития застарелой пожизненной ненависти, разочарований, отвращения к несложившейся жизни…
«Ладно, ребята, визжите дальше, – подумал Толя. – А у меня с утра монтажная».
Уснул моментально. Оказалось, он очень устал.
И про следующее Толино утро Лиза тоже не знала.
С утра Марусин телефон был недоступен.
Это было нехорошо, нечестно и тревожно.
Звонить на домашний родителям жены не хотелось. Выслушивать сочувствия или советы – нет уж, спасибо. Но вскоре позвонил тесть. Марусин отец был художником, крепким дядькой семидесяти лет, с бородой лопатой и широкой улыбкой на большом красном лице.
– Молодец, сын! – шумел он. – Горжусь! Так их! Это, кстати, и уметь надо – выбесить и тех и этих! Одним махом! Ловко! «Я ничей, я Божий!» Правильно! Настоящий художник должен питаться сопротивлением и одиночеством! Слушай меня, уж я-то знаю! Жму руку, сын!
Сам Олег Вениаминович, однако, состоял во всевозможных союзах и комитетах, процветал при всех властях, дружил грамотно, никогда не брякал ничего лишнего и неукоснительно соблюдал корпоративную этику.
– Спасибо, Олег Вениаминович, я знал, что вы меня поймете. Передайте, пожалуйста, трубку Марусе.
– Марусе? – удивился записной сопротивленец. – Маруся с ребятами улетела в Хорватию. Рано утром проводили. Она давно планировала, я думал, ты знаешь…
Стало похоже на скверный тяжелый сон, который должен кончиться, надо как-то выбраться из него, проснуться…
Захотелось кричать от изумления, но сказал:
– Нормально.
– Не пойму. Ты что, не в курсе? Не может быть, у нее и доверенность выправлена.
Правда, мог забыть, думал Толя. Но почему она вчера не сказала, что они улетают?
«А пес-то где?» – подумал Толя. Не хватало улыбающейся морды миляги-ретривера. Рыжие ухи лопухами…
– А Джой? – спросил и понял, что голос его звучит потерянно, почти жалобно. Спросил обосравшимся голосом. Мигом промелькнуло ощущение, что все куда-то валится, рушится безвозвратно…
– Джойка у нас, гуляем по полтора часа, псу на природе раздолье, так и скачет, так и носится, – радовался тесть.
– Олег Вениаминович, давайте договоримся, если Маруся сперва позвонит вам, то вы сообщите мне ее хорватский номер. И, соответственно, наоборот. Допускаю, что я забыл про ее планы съездить в Хорватию, но предупредить все же стоило, согласитесь.
И тесть еще долго обещал, соглашался, что бабы дуры, выражал поддержку, жал руку и гордился родством.
Маруся позвонила, когда он ехал в монтажную. Говорила, что долетели хорошо, погода отличная, и Толя решил, что действительно начисто забыл о давно запланированном путешествии, о котором прекрасно знал. На фоне все время слышался мужской смех и говор.
– Кто там ржет? – неприязненно спросил Толя.
– Что с тобой? – укорила Маруся. – Это Бранко, муж Милы. Мы остановимся у них.
Верно. Мила – однокурсница Маруси, гончар. И ее муж Бранко скульптор. Хорошие ребята.
– Привет им передавай.
– Может, махнешь к нам хоть денька на три, а? – просительно, как девочка, сказала Маруся.
– У меня монтаж начинается. Позвони сразу, как купишь симку.
Толя арендовал одну из монтажных на небольшой частной студии. В просторной общей комнате, где перекусывали и пили чай, стояли сейфы с материалами. Пришла монтажер Снежана, девочка с косичками. Несмотря на свой детский вид, она была многодетной матерью, постоянно беременной женой тотально спящего мужа, которому то и дело объясняла по телефону все, начиная от местонахождения одежды и рюкзачка старшей дочери до имен младших, ждущих в детском саду, когда папа придет их забрать.
Толя открыл сейф с наклейкой «Колокольников – Подколокольный». Сразу увидел нарядный подарочный пакет. Это еще что? Снял с полки. Увесистый. Открыточка болтается, на ней детским старательным почерков выведено: «Желаем творческих успехов!» Открыл.
Охнул, выматерился, пошатнулся?
Или просто лицо такое стало?
Все вокруг засуетились, кто-то пододвинул стул, кто-то подал стакан воды, люди, в основном женщины, брали за руки, старались приободрить.
Четыре «памяти», хард-диска, четыре носителя с отснятым материалом фильма были разбиты чем-то вроде молотка, методично, старательно, на совесть. Остались искореженные фрагменты, упакованные в нарядный пакетик с пожеланиями творческих успехов.
– Это где-то еще продублировано? – спросил кто-то.
Толя не ответил.
– Господи помилуй, – выдохнула грузная пожилая монтажер.
– Не трогайте ничего, надо милицию вызвать, отпечатки пальцев…
– Куда охрана смотрит? Шастает лишь бы кто…
– Да кто тут шастает? Все свои…
«Свои». Толя зацепился за это слово, несколько раз повторил про себя и только потом заметил, что Снежане плохо.
Все опять завозились, забегали.
– Погоди, погоди, погоди, – повторял Толя. – Тебе нельзя нервничать. Главное, не нервничай, тебе нельзя. Ты вот не нервничай, и все будет хорошо… Вызовите ей такси, – попросил он.
Приезжала полиция, открыли дело о порче чужого имущества…
Первый раз в жизни боялся сесть за руль, оставил машину на студийной парковке, ждал троллейбуса…
Улететь, что ли, в Хорватию, к Марусе и мальчикам? Родные… Лучше с ними рядом… А паспорт-то где? Паспорта и все документы хранила Маруся как наиболее ответственный член семьи. Как прилежная девочка в компании мальчишек-разгильдяев.
– Маруся, где мой паспорт? – мысленно спросил Толя, и две девчонки, стоявшие поодаль, захихикали. Он не заметил, что спросил это вслух. Подошел троллейбус, но Толя не поехал, сидел в задумчивости.
Какое-то крошечное насекомое пищало тончайшим ультразвуком в голове, жалило в затылок ритмично и беспощадно.
Стоя у заднего стекла, девчонки смотрели на видного, прилично одетого дядьку, то ли обкуренного, то ли просто чокнутого, одиноко бормочущего на остановке…
– Да я их своими руками на куски разорву! – кричала по телефону Маруся. – Я буду проводить расследование, я лично, понятно? И я их найду! Господи, это моя первая работа в кино, наша с тобой общая работа, не прощу никогда! Но, Толя, Толя, согласись, что ты тоже виноват, нельзя так рубить с плеча, нельзя говорить то, что думаешь – нигде, никогда, никому… Ты тоже виноват, Толя! Кругом столько завистников, им только палец покажи, только повод дай… Ты грудной, что ли? Не знаешь, кто это такие? Думаешь, раз человек снимает хорошее кино или пишет классные пьесы, он светлая личность, ангельская душенька? Счас! Люди мельчают… Злорадство еще никто не отменял и не отменит никогда… Хочешь быть искренним, свободным, сам по себе, не с этими и не с теми – живи в деревне, в пустыне, в монастыре, я не знаю… Хотя монастыри тоже, да… Но я им устрою! Найду и уничтожу физически, выморю, как крыс…