Города, которые давно пора расформировать и заколотить досками, можно даже и мемориальными.
Бывают города, часто смываемые ураганами, а бывают – смываемые однажды, ни с того ни с сего. Я знала один такой – там по улицам ходил городской сумасшедший, писал на стенах и на асфальте: «Скоро ураган», ему не верили, отмахивались, а потом и удивиться-то не успели.
Тут, кстати, уместно будет порассуждать (ведь у нас есть время, пока летим, летчик спит, самолет летит, зритель спит, спектакль идет, всё честь по чести), уместно будет поразмыслить о разнице между городскими сумасшедшими и деревенскими дурачками. Это серьезная тема, достойная диссертации или трактата, пожалуй, я займусь ею в другом городе. Сейчас лишь несколько слов. Деревенский дурачок – безобидное существо, почти лесовичок, домовой, кто-то словно покрытый шерсткой, всегда загорелый дочерна, хитро и виновато улыбающийся. Происхождение его безумия точно неизвестно – «не то родился такой, не то в армии побили, а то в лесу кого увидал-напугался». Деревенский дурачок может ходить в пастухах или в разнорабочих – «там вскопает, там дров наколет, так, за харчи, за одежу старую», – кормится летом с дачников, с холодами куда-то прячется, и точных сведений о том, как он зимует, нет. «Как-то» – как раки, как лягушки и ежики, как споры грибов… Словом, деревенский дурачок – часть природы, константа русской деревни, если она где уцелела.
Городской же сумасшедший – жертва социума, человек, перееханный обстоятельствами, и чаще всего, как и деревенский дурачок, – местный уроженец. (Профессиональные лженищие, члены организованных банд попрошаек и псевдобеженцы – это другое, вне моей компетенции, надеюсь, что в конце концов вся эта свистобратия будет вытравлена с поверхности планеты каким-либо ультраэффективным дихлофосом.) Городской сумасшедший чаще всего человек со специальностью или даже с высшим образованием, иногда – не с одним. Горюшко от ума. Бывают городские сумасшедшие с богатым прошлым, красавцы и красавицы. Знавала я одного забулдыгу из бывших красавцев и потаскунов, дотаскавшегося до ступенечек пивной на углу Оружейного и Каляевской… А ведь было время, когда женщины дарили ему иномарки и старинные перстни, а потом и просто проигрывали его в буру. (Давным-давно нет уж ни Каляевской, ни пивной, ни самого забулдыги.) Среди городских сумасшедших много честных тружеников, лишившихся крова благодаря мошенникам или злой родне, много опустившихся богатых когда-то разгильдяев, много людей с задатками гениев, искалеченных завистью коллег… Кто-то не пережил утраты последней надежды на признание и славу, уснул нормальным, свихнулся во сне... К сожалению, московских сумасшедших как-то подвыкурили из центра, и за это в конце концов ответят городские власти из «понаехавших». А какие были чудесные люди! Дядька с сиамским котом на плече, пожилые близняшки, громко читающие наизусть детские стишки, или чокнутая акробатка на пенсии Нина, ходившая колесом по тротуару…
Теперь, чтобы полюбоваться на уличных психов, приходится отправляться в какой угодно другой город; хорошо еще, что городские сумасшедшие земного шара любят меня как родную, чуют во мне свою, охотно рассказывают истории…
Все спят. Стюардесса дремлет под жужжание своего веретена.
«Летчик, летчик, далеко еще?» – «А вам вообще куда надо?»
Да откуда я знаю…
Честно говоря, у меня есть двоюродный город, где мне хорошо. Может, туда?
Обидно, но приходится признать, что по количеству и качеству городских сумасшедших мой двоюродный город давно и лихо обскакал родную Первопрестольную.
Пожилой нигер в буфете на углу Второй и Тридцать Третьей, объяснявший, что морщины – это следы пыток ЦРУ. Он все никак не хотел понять, что я «не отсюда», ай эм рашн, ай эм нот фром хир, ведь для не отягощенного лишним образованием американца Россия – такая же телевизионная выдумка, как Америка для аналогичного русского. Какая-то якобы причина неудач. Какая-то как бы досадная помеха долгожданному счастью. Что-то мешающее жить, вроде тещи, но едва ли существующее реально, как бука, бабайка, Змей Горыныч…
Нигер посмотрел в мою, тогда еще гладкую и розовую, физиономию, повертел в ладонях кисть моей руки и сказал: «Да, видать, за тебя ЦРУ еще не бралось…»
А прелестная старушка Бася возле станции метро Kings Hwy? С ходунками, где отсек для покупок полон старых мягких игрушек, бормочущая на смеси идиша, польского и украинского… Бася не пережила разлуки со своим крошечным местечком, откуда сбежали в середине восьмидесятых ее дети и внуки, прихватив до кучи и ее. Тридцать лет за океаном, ни слова по-английски, ни шагу из квартала, в котором поселилась с первого дня.
Теперь бруклинская молодежь из вновь прибывших, таджики и грузины, еще не утратившие привычки уважать старость, поднимают за Басей мягкие игрушки, придерживают двери, пока она с ходунками пропихивается в «Макдоналдс» съесть грошовый рожок мороженого.
Да, городские сумасшедшие, украшение больших городов… Неведомых, прекрасно мерцающих внизу, когда ночной самолет на посадку заруливает.
– Прослушайте информацию о полете. Мы летим, и это самое главное. Мы будем пролетать Брянск, Тулу, Ростов-на-Дону, Тюмень, Найроби, Белград, Торопец и Акапулько. Расчетное время прибытия…
А черт его знает! Мы движемся при сильнейшем встречном ветре и можем здорово опоздать или вообще никуда не успеть.
– Ну и ладно, летчик, ну и прекрасно, нам, в общем-то, никуда и не надо, мы будем сидеть в самолете, резаться в картишки, бренчать на гитарах, есть яйца вкрутую, лишь бы только никогда никуда не прилетать…
Под нами – вмерзшие в лед времени города, там дети сбиваются в стаи, чтобы истязать всех, кто слабее, там обезумевшие от тоски женщины наряжаются и хохочут, а мужчины с детства ненавидят и боятся женщин, но сплетничают, завидуют и злорадствуют совсем как бабы и еще круче…
Города особенно красивы, когда видишь их сверху, когда не собираешься в них жить…
Лучше мы будем пролетать мимо, в самолете, родном, как московская коммуналка, вон на стене возле иллюминатора химическим карандашом написан телефон слесаря, похожий на считалку, знакомый с детства…
Я потеряю ключи от Каретного, меня будут страшно ругать, а потом слесарь Иван Дмитриевич придет ломать дверь, чинить дверь, ставить новый замок…
Мы летим…
В моем двоюродном городе у меня даже есть любимая улица. Веселые улицы моих любимых городов, родного и двоюродного, улицы-сестры или брат и сестра, сестра и брат, Сретенка и Лексингтон.
– Сретенка, Сретенка, прием-прием, как слышишь? Лексингтон на связи, Сретенка, они здесь!
Лексингтон всегда радуется, когда мы приезжаем.
А кто такие эти «мы»? Чего же тут непонятного, мы – это все кто угодно, все, кто уже угодил или имеет шанс угодить в персонажи, мы – это они самые, мои милые, автор путешествует с персонажами, даже странно, что этого не замечают служащие авиакомпаний, пограничники и таможенники. Нет, один раз пытливый негритенок в «Чикаго Мидвэй» настороженно приподнялся из-за стойки, внимательно пытаясь разглядеть, не виднеется ли кто-то маленький у меня из кармана, не притаился ли в сумке, не закогтился ли на куртке за плечом, не норовит ли кто-то проскочить на борт на шармачка, без посадочного талона…
Но персонажи скромно и терпеливо сидели в голове, примеривались к репликам и словечкам, налаживали отношения, разминали сюжет, который, по Шкловскому, является взаимоотношением характеров в их развитии.
Когда мы приезжаем, Лексингтон радуется и начинает хвастаться перед Сретенкой. У них какие-то старые счеты, вечно они меряются, кто шире, и у кого больше забегаловок и магазинов, и чьи городские сумасшедшие круче… Обе улицы такие веселые… Еще они все время пристают ко мне: кого из них я больше люблю и на какой улице хотела бы жить. Отстаньте, я буду жить в Каретном ряду или в поселке Советский Писатель на Южной аллее, она как раз идет параллельно Восточной, а еще можно жить в Торопце, в Третьем Озерном проезде, там хорошо, счастливы живущие в Третьем Озерном…