Он вырастил нас, и мы выросли. Получили талоны на посещение магазина для новобрачных. Встали в очередь на молочную кухню.
Переждали дождь и вышли из подворотни – в люди. В батюшки и раввины, в телеведущие, в многодетные матери, в системные инженеры, в пролетарии умственного труда. Мы очень медленно взрослели, а постарели в одночасье. Мы растолстели, свихнулись, прославились, скурвились, разбогатели, спились, погрязли в выгодных кредитах на эвтаназию, разлетелись по чужим городам…
А город все равно помнит нас теми ужасно одетыми подростками…
И какими бы мы ни вернулись, его река узнает нас и каждого детским прозвищем окликнет.
Летим...
На земле Октября – август. Там собирают яблоки и пьют чай.
Там человек и женщина стоят на высоком крыльце.
На лугу возле озера мокрые дети обнимают большую собаку.
Время местное
Миша написал мне в мессенджер – старославянскими словами.
Но латинскими буквами.
Видно, русской клавиатуры нет у него. А еще видно, что сильно соскучился по Москве, по русскому языку. Миша живет далеко-далеко, туда лететь почти сутки, пересаживаясь с самолета на самолет. Как он там живет, чем занимается, он не говорит, а я на всякий случай не спрашиваю, чтобы не огорчаться.
«Можно, я зайду? – написал Миша дальше, тоже латинскими буквами, но уже нормально, современным русским языком. – Я на днях буду в Москве и очень хочу из твоего окна посмотреть на купол».
Миша – мой школьный товарищ. Вместе ходили в школу и обратно – проходными дворами между Садовым кольцом и Цветным бульваром.
Проходные дворы! Сколько там интересного!
Особнячок с мезонином, на крыльце большое старое кресло, вечерами в нем сидит старуха, смотрит строго, ты всегда с ней здороваешься, но она не ответит – глухая. И даже неясно, видит ли она тебя, на тебя ли она так строго смотрит…
Вот огромное дерево с неохватным стволом. Под деревом спит автомобиль, давно неподвижный, просто живущий под деревом, и дерево укрывает его листвой каждую осень…
По утрам во дворах берутся за дело дворники и дворничихи, татары. При каждом дворнике – собака. Самой симпатичной собаке можно и нужно cкормить бутерброд, приготовленный мамой на школьный завтрак.
В первом дворе я встречаю Мишу или Нинку с Ленкой, в следующем – Веру и Андрюшу, из двора во двор нас становится все больше. Мы здешние, знатоки и завсегдатаи проходных дворов между Садовкой и Цветным! Как приятно, когда какой-нибудь взрослый, запутавшийся в клубке московских переулков, отчаянно ищет выход и ты важно, не спеша объясняешь ему, как дойти до ближайшего метро.
В проходных дворах находилась киностудия, серый пятиэтажный корпус, и странный круглый дом темного кирпича с плоской крышей, похожий на огромный шоколадный торт. Я смотрела из окна на этот «торт» и пыталась догадаться, что это такое.
И вот Миша, который с детства был помешан на всем старинном, историческом и знал в Москве каждый камень, объяснил, что «торт» – это бывший собор, храм, церковь. А крыша плоская – потому что раньше там был купол, как полагается в храмах.
После революции храм закрыли и сделали студию кинохроники, чтобы документальные фильмы про нашу хорошую жизнь помогали советскому народу строить коммунизм.
Мы уже окончили школу, когда родина бросила строить коммунизм и решила вернуться к православной вере.
Киностудию ликвидировали.
Дом, похожий на шоколадный торт, опять стал храмом: его отреставрировали и украсили огромным золотым куполом с крестами. Теперь там богословский университет.
Миша хочет посмотреть из моего окна на огромный золотой купол.
Придет в три.
Миша опаздывает на полтора часа. Оказывается, он решил ностальгически проехаться в шестьдесят девятом троллейбусе и ждал его сорок минут на знакомой с детства остановке, пока какая-то добрая тетя не сказала, что этот троллейбус отменили пять лет назад.
– А табло? – удивляюсь я. – Есть же электронное табло с маршрутами, ты что, не видел, что шестьдесят девятого больше нет?
– Ну при чем тут табло… – недовольно говорит Миша, которому не удалось поностальгировать как следует.
Миша фотографирует храм с куполом, выйдя на балкон моей кухни.
С одиннадцатого этажа – отлично!
Потом мы едим суп и выпиваем водку из маленьких рюмочек.
Устраиваем что-то вроде поминок по троллейбусу номер шестьдесят девять.
Говорим о том, что ничего не осталось. Дворы перекрыты шлагбаумами и воротами с кодовыми замками. Дворники с собаками куда-то девались. Старые автомобили увезли на свалку. Деревья спилили.
А старухи?
Где знаменитые московские старухи, сидевшие на крылечках особнячков? По весне выползавшие на бульвары в несусветных пальто с плешивыми воротниками, в очках с обмотанными синей изолентой дужками? Они сидели на оттаявших лавках... Воробьи и голуби тусовались вокруг. Можно было присесть рядом и завести разговор про старую Москву, про бублики, про дворников в форменных фуражках и фартуках, про исчезнувшие трамвайные маршруты и городовых.
Про то, что раньше вот здесь был храм, но его приспособили подо что-то более полезное для трудящихся.
Нет больше старух. Повывелись. Покажите хоть одну. Но старухи не могут закончиться. Когда одни старухи умирают, другие женщины становятся старухами и приходят на их места. Это прекрасный, непрекращающийся процесс.
Где старухи? Куда их девали?
Наверное, их прячут, чтобы своими старыми пальто и ботинками они не портили теперешнюю московскую красоту, не огорчали туристов.
Поминки расширяются. Выпиваем за старые деревья и неподвижные автомобили, за дворников и их дворняг, за исчезнувших старух и решаем пойти погулять.
Как тогда, как раньше.
Светлый московский вечер, и пахнет весной. Все куда-то идут по Садовому, рабочий день кончился. Вечернее московское небо. Москва – последнее существо на земле, помнящее нас детьми, школьниками из проходных дворов, рано утром спешащими на линейку интернациональной дружбы звонкими голосами читать стихи в поддержку негров, угнетаемых злыми расистами…
Впереди ковыляет старичок с помятым пакетом из магазина «Пятерочка».
– Это Вадик, – говорит Миша. – Помнишь его? Он еще был председателем совета пионерской дружины, а потом в другую школу перешел.
– Да ладно! Это дед какой-то, а не Вадик.
– Говорю, Вадик…
– Хочешь сказать, что мы тоже такие? – завожусь я. – Что мы так выглядим? Может, нам еще на бульваре сесть и рассказывать – раньше тут была киностудия, а теперь храм по просьбам трудящихся…
– Что ты, – испуганно смотрит на меня Миша, – что ты, конечно нет…
Но мне хочется увидеть, какие мы теперь. Хочется подглядеть.
Я смотрю в витрины, в отражения, в надраенные стекла дорогих магазинов на Садовом, но не могу разглядеть себя в уличной толпе, не могу узнать.
Рукой помахать, что ли?
Много народу. Москва, вечер. Все куда-то идут. Вот долговязый сутулый дед. И чокнутого вида старуха в уродском пальто машет рукой…
/Родословная
К приходу гостей мы решили навести наконец чистоту и порядок и долго вылавливали мусор из молока в мисочке нашей кошки Фроси. Бабушка говорит, что еду выбрасывать нехорошо. Ничего не разрешает выбрасывать. Поэтому мы всё доедаем, но сначала нюхаем. Если кто-то из нашей семьи не может самостоятельно определить, годится в пищу этот позеленевший кусок сыра или бульон на дне кастрюли, он зовет остальных и все нюхают по очереди. Иногда спорят. Тогда бабушка проводит голосование. Ее голос решающий, плюс она голосует и за дедушку тоже.
Мы живем вшестером – бабушка, папа с мамой, Катя со своим Даней и я. Меня родили специально, чтобы улучшить жилищные условия, думали, что будет мальчик и тогда на разнополых детей государство даст квартиру, где больше метров, оно же доброе, но родилась я, девочка, и нам ничего не дали. Все, конечно, немного подрасстроились и стали жить дальше.