Дома пили чай с бабушкой и Борисом Генриховичем, другом бабушки. Бабушка воняла духами и стонала, а Борис Генрихович подавал ей таблетки и водичку. Потом он спросил:
— Туда сообщила?
— Через мой труп, — железным голосом учительницы сказала бабушка и стала стонать дальше.
— Не глупи, Тамара, — нахмурился Борис Генрихович и сердито посмотрел на нее светлыми глазами навыкате. Борис Генрихович работал часовщиком в Доме быта, и с такими глазами ему было удобнее разбираться в мелких деталях. — Вон, наглупила уже…
Борис Генрихович глянул на Егора и покачал головой. Он словно сердился на бабушку за то, что все кончилось так. Как будто он надеялся до последнего, что как-нибудь обойдется, а вот не обошлось, и от этого он удивился и рассердился.
— Сообщай по-быстрому, — сердито сказал он. — Хватит уже…
Егору было холодно. В своей комнате, вернее, в их с мамой комнате, в своей половинке за икейскими полками, он закутался в плед и стал думать — про маму, про Велту Яновну и про Бога.
Егор понял, что с мамой реально плохо, когда бабушка стала ходить в церковь. Раньше бабушка туда никогда не ходила, а когда видела священника по телевизору, говорила «наел пузо, патлатый» или «да на нем пахать надо». Первый раз в церковь она взяла с собой Егора, и там священник, очень худой и коротко стриженый, устало попросил ее стереть с губ помаду прежде чем целовать икону. Однажды принесла из магазина много сладостей, фруктов и сыр. А когда Егор хотел открыть пачку пастилы, замахала руками: не трогай, это в церковь…
Бабушка носила Богу сладости, чтобы мама выздоровела.
Но Бога нет, есть еще кто-то, могучий и несправедливый, кого не умаслишь никакой там пастилой.
А Велта Яновна верит в Бога, хоть и врач.
Велта Яновна высокая, седая, совсем не накрашенная, а выглядит гораздо моложе бабушки. Егор подумал вдруг, что если бы вместо бабушки у мамы была Велта Яновна и говорила бы маме, что она светлый и мужественный человек, то мама бы не заболела. Жила бы себе и жила, долго и счастливо. Мама заболела потому, что время бежало все быстрее, а мечты совсем не успевали сбываться. Мама любила все красивое и веселое, умела из старой одежды делать новую. Она работала в досуговом центре, к ней приходили учиться плести кружева, выращивать цветы, печь пироги, варить мыло, пахнущее травами и морем… Мама любила веселое и красивое, море, котят и щенков, а жизнь показывала ей грустное и тяжелое — папа Егора погиб, когда Егор еще не родился, денег никогда не было, мама готовила и шила на заказ, животных дома не разрешала бабушка, а купаться ездили в Серебряный Бор.
Мамин мобильный брякнул у Егора в кармане. Пришла эсэмэска. «Зимний рассвет смотрит в лицо. Не опущу головы — не стыдно вымаливать чудо у неба», — прочитал Егор.
Захотелось выплюнуть эти стихи, как будто противным комком они лежали у него во рту. Выплюнуть стихи и выкинуть мобик. Но он написал в ответ: Мама умерла. Не эсэмэсьте больше.
Нажал «отправить». Выключил мобильный. Лег на бок. Было холодно. Он подтянул колени к животу и крепко зажмурился.
За стеной бабушка и Борис Генрихович спорили из-за какого-то Алгая.
На кладбище было солнечно. Бабушку окружали крашеные старухи, и Борис Генрихович поддерживал под локти.
— Видишь, видишь? — услышал Егор шепот бабушки. — Нету, нету… Зачем сообщали… Я знала, знала…
Из школы не было никого, даже Пашки Александрова. Это потому, что холодно очень и среда, по средам у Пашкиплатные занятия, нельзя пропускать.
Незнакомая девчонка в ушанке и мохнатых сапогах положила на могилу огромный букетище роз и топталась отдельно от всех. Вид какой-то деревенский, в тулупе… Зато тепло… Некрасивая. Глаза светлые, но раскосые и сидят широко, врастопырку. От этого взгляд удивленный. Типа — «да что вы говорите»! Тоже, наверное, училась у мамы печь пироги и выращивать цветы.
Дмитрий Андреевич пришел позже всех, опоздал, с охапкой белых цветов, в длинном черном пальто нараспашку. Он снял шапку, и легкий снежок стал путаться в его волосах. У Дмитрия Андреевича тряслись руки и голова. А на лице отдельно трясся и прыгал подбородок. С цветами в руках он подошел к свежей могиле и сперва встал на колени, а потом начал моститься у могилы, как будто собирался лечь спать. Все смотрели и не знали, что делать. Но он полежал немножко и встал.
Мама останется тут, на далеком краю огромного кладбища, ее круглоглазое лицо на большой фотографии будет заметать снег, а Дмитрий Андреевич погорюет и пойдет жить дальше, праздновать Новый год со своей семьей, ходить в походы, петь под гитару задумчивым голосом простые душевные песни про любовь и дружбу…
И это будет несправедливо.
Егор потрогал острую заточку в правом кармане.
Девчонка в мохнатых сапогах и ушанке, не отрываясь, смотрела на него.
Вот она моргнула своими растопыренными глазами, точно решившись, и подошла к нему.
— Ты меня не знаешь, — странным быстрым говорком, пропуская, проглатывая гласные, заговорила она. — Я вместо отца. У него нога сильно сломана — упал на стройке на своей. Получил телеграмму — как ехать? И мама тоже — не езди, куда ты с гипсом, и расстроишься там. А как не ехать? Получится, что ему все равно. А ему не все равно. Я говорю — давай я поеду, паспорт есть, ехать можно. Отец говорит — правильно, молодец… Билет мне купил и велел, чтобы цветы…
— Какой еще отец?
— Твой. Наш, — удивленно ответила она.
А Егор не удивился. Он сказал:
— Ты что-то путаешь, девочка. Мой отец в речке утонул, когда я еще не родился.
— Это наврали все! — сердито крикнула девчонка. И снова заговорила тихо, скороговоркой, чудным нездешним говорком. — Он тебе сам расскажет. Это твои прятали… У тебя бабушка такая очень… А я всегда знала, у папы фотки есть. Мы тебе посылки слали, а они обратно к нам в Алгай… Ты меня не знаешь, а я твоя сестра. Вот, у нас с тобой даже уши одинаковые.
Она быстро сдвинула ушанку и показала Егору крепкое круглое ушко.
Дмитрий Андреевич уже отряхнул брюки от снега и уходил с кладбища. Теперь надо было его догнать. Перегнать даже, потому что со спины — западло.
— Отстань от меня, девочка, — сказал Егор. — Шапку поправь, простынешь.
И увидел, как у нее дрогнули ресницы.
Она отошла в сторону.
— Это кто? Из школы? — жадно спросила бабушка, перестав стонать.
— Да, — сказал Егор, глядя вслед Дмитрию Андреевичу, и быстро пошел за ним.
Надо попасть в тюрьму, потом в армию… Берут в армию-то после тюрьмы? Не лохонуться бы… Надо попасть куда-то, где нет бабушки и ее крашеных старух… И раньше-то жить было трудно — в школе ЕГЭ, а дома мама с другом Дмитрием Андреевичем и бабушка с другом Борисом Генриховичем…
Но и теперь легче не будет… Надо куда-то деваться…
Егор так замерз, что ему было странно, почему внутренности не гремят, как ледышки, когда он идет.
— Дмитрий Андреевич!
В черном пальто нараспашку, в расстегнутой на груди рубахе, Дмитрий Андреевич обернулся и глядел сквозь слезы на Егора, не понимая, кто это, и не чувствуя холода. Но вот он разглядел заточку у Егора в руке и улыбнулся радостно, как будто только ее-то ему и не хватало. Дмитрий Андреевич широко шагнул навстречу острой заточке.
— Егор! — раскосая девчонка бежала по снегу что есть силы, протягивая ему мобильник. — Тебя!
Все обернулись на нее и остановились.
Она протянула ему мобильник. Он был теплый, как живой.
Через тридцать секунд Егор опустил трубку и привалился к сугробу, чтобы переварить услышанное.
Он очень устал.
Девчонка села на сугроб рядом с ним.
Бабушка, Борис Генрихович, крашеные старухи и напрочь сумасшедший Дмитрий Андреевич стояли поодаль, молча, не приближаясь.
Девочка сердито посмотрела на них, пошевелила плечами в тулупе и обняла Егора одной рукой. От рукава с торчащей овчиной пахло теплым травяным дымом, далеким краем, где все не так, как здесь.