Егор увидел, что заточка давно выпала из его руки и валяется в снегу.
Девочка помолчала и сказала деловито:
— На восьмичасовом поедем, значит. Родня в Балаково встретит, а там уж часов пять всего на машине, и — Алгай… — Подумала и вздохнула: — Ух и страшная эта Москва…
Платон
— Он же противный! — сказал Платон.
Полина в коридоре шнуровала кроссовки. Рядом стоял рюкзак. Она отправлялась на съемную квартиру, жить вместе со своим бойфрендом Питом, начинать самостоятельную, новую жизнь.
— Ужасно противный, — повторил Платон.
— Сам ты противный, — засмеялась Поля и два раза почесала Платону макушку. — Пит — молодец. У него есть мечта — поехать в Японию. И ради своей мечты он работает на трех работах. А еще он простил своего отца.
— Как это? За что?
— Не знаю. Там у него с отцом что-то… То ли бухарь, то ли бросил их, когда Пит мелкий был… Короче, Пит пригласил своего отца в кафе и сказал, что его прощает, и они пожали друг другу руки. А простить, между прочим, это реально круто! Это — сила духа.
И Поля перед зеркалом стала мазаться блеском для губ.
Мама вышла в коридор, веселая, с добрыми глазами. Она посмотрела на Полю, ладную, в короткой кожаной курточке и белых кроссовках, и ей стало еще веселее.
— До чего же ты хорошенькая, а, дочуня? — она обняла Полю. — Время-то как пролетело… Заходите с Петенькой к нам почаще. Да, и позвони сегодня, расскажи, что там за квартира, какие соседи…
Поля послала Платону воздушный поцелуй и ушла. Мама вздохнула, улыбнулась и заметила Платона.
— Что нос повесил? — она звонко чмокнула его в щеку. — Выросла сестра, ничего не попишешь. И ты скоро вырастешь. Не грусти, помогай давай.
И стала вытаскивать из кладовки пылесос.
А Платон пошел на кухню, сел у окна и стал придумывать себе мечту.
Мечты у Платона были, но не такие, чтобы работать на трех работах. Например, чтобы лето длилось долго, пока не надоест, а зима, только, чур — со скрипучим снегом и солнцем, без слякоти — наступала бы недели на две. Или чтобы все собаки стали пуленепробиваемые… Или чтобы не было бедных и богатых, или хотя бы чтобы богатые меньше воображали… Такие мечты… Тут хоть на десять работ устройся, что толку? Да и куда возьмут, когда тебе одиннадцать только через полгода?
Мама включила пылесос — убирает в Полькиной комнате и радуется, что переедет туда вместе со своим тренажером и хулахупом и ей не надо жить в одной комнате с папой.
Надо кого-нибудь простить, чтобы круто, чтобы сила духа… Папу, что ли, простить? А за что?
Вот бы папа был какой-нибудь плохой или просто чудной, как у Лехи Еременко? Папа у него художник с вот такой бородищей — то веселый и нормальный, берет пацанов в музей и классно рассказывает про картины, то вдруг — раз и начинает бухать по-черному, так что Леха говорит: «Папан опять в трэш вошел».
Или вот бы папа куда-нибудь от них девался, как у Лейлы… Он приезжает к школе на машине и долго ждет, пока она выйдет, чтобы ей что-нибудь подарить, а Лейла тонким голосом говорит: «Мне не нужно от вас ничего».
Вот если бы папа был какой-то такой, то Платон мог бы его простить…
Платон пригласил бы его в «Корзиночку»… Да в какую «Корзиночку», это кондитерская для девчонок, пригласил бы его в бар «Пиранья» и сказал бы…
Пылесос умолк, и Платон услышал, что пришел папа, переобувается в коридоре, моет руки...
Но Платонов папа никогда не бухал или никуда не уходил. Он все время работал, на майские придумывал походы и путешествия по красивым местам, дома что-нибудь чинил, мог из старой вещи сделать новую, а когда мама отправляла его в магазин купить что-то одно, например масло или морковку, накупал так много еды, что лопались пакеты…
Полгода назад папа потерял работу, и мама стала говорить ему — «вы, сэр».
Конечно, вы, сэр, не прочь бы поужинать.
Счастливая Полька… Девятнадцать уже… Паспорт… Куда хочу, туда иду… Замуж, в поход, на съемную квартиру… А Платон сиди тут, слушай, как мама говорит папе «сэр»…
Папа вошел на кухню с пачкой гречки в руках, и Платону показалось, что он уменьшился, потому что сутулится или просто похудел, папа стал какой-то старый, давниший, как музыка из фильма «Бумер»…
Папа увидел Платона и постарался подмигнуть ему повеселее, но не очень получилось.
Прощать его было совершенно не за что.
Тогда Платон подошел к папе и обнял его.
Ангелы и пионеры
— Лидия Евгеньевна точно знает, что Бога нет, — сказала Катя и стала качаться на качелях, задумчиво притормаживая пяткой.
После школы мы всегда заходили на эту детскую площадку, если надо было что-то обсудить.
— Почему? — спросил Дамир.
— Потому что она не боится. Знает, что ей ничего не будет за Корочкина. Ни от директора, ни в загробной жизни. А нам отец Владислав на законе Божьем говорил, что если за плохие поступки на земле не наказали, то на небе уж точно пополной выдадут.
— Если бы Лидия пацаном была, я бы с ней быстро разобрался, — сказал Дамир.
Дамир немножко нерусский и вместо закона Божьего ходит на кун-фу.
— Может, она уже один раз умирала и точно знает все про загробную жизнь? — Катя медленно, оставляя борозду от ботинка в песке, качалась на качелях.
Мы молча вспомнили, какая Лидия Евгеньевна большая и розовая. Ни на призрак, ни на привидение, ни на человека, который когда-то болел и ненадолго умер, она не была похожа.
— Надо подговорить отца Владислава, — предложила Катя. — Пусть он идет к директору. Отец Владислав добрый и умный, директор его послушается.
Отец Владислав ведет уроки закона Божьего. В нашей школе учатся его дети — Авплексидонт, Евплаксиозавр,Феофилакт и близняшки Христофор с Ксенофонтом.
— Отцу Владиславу некогда, — сказал я. — Он всегда спешит. «Ну, чадушки, давайте скоренько…»
— Конечно, спешит, добрые и умные всем нужны…
Опять помолчали.
Лидия Евгеньевна по русскому всегда чморила Митьку Корочкина. Когда ругают не тебя, а кого-нибудь другого, это, в общем-то, даже приятно — сидишь себе, типа ты «в домике». Но когда Лидия Евгеньевна начинала ругать Митьку, это было ужасно противно, и лично мне где-то между горлом и животом становилось так плохо, как будто тащишь что-то очень тяжелое, только еще хуже.
Все обычно сидели и молчали, только Катя, Дамир и я переглядывались, и новенькая, Женя Восьмерчук, отвернувшись к окну, быстро-быстро перебирала железные кнопки на своей джинсовой рубашке.
Митька всегда позже всех сдавал деньги — на шторы, на цветы или на уборщиц.
— Корочкин, ты один деньги не сдал. Стыдно, Корочкин. Тебе школа бесплатные завтраки дает, ты бесплатник и никогда деньги на нужды класса сдать не можешь. Может, тебе в другую школу перейти? В сто четвертую?
В сто четвертой школе учились тормознутые в одинаковых куртках и с открытыми ртами.
Когда она так говорила, даже со спины (Митька сидел впереди) было видно, что он хотел бы умереть прямо сейчас. Митька вставал за партой и обещал, что принесет деньги в понедельник, когда маме дадут зарплату.
У Митьки была только мама, а кроссовки для физры были такие старые, что у нас дома их бы уже сто раз в помойку выкинули.
Сегодня Лидия Евгеньевна опять спросила про деньги, и Митька опять встал за партой и, опустив голову, стал говорить, что маме задерживают зарплату, а спина у него была такая ужасная, что мы втроем переглянулись — надо что-то делать.
— Надо родителям сказать, — решила Катя и встала с качелей.
— Надо, чтобы они деньги дали, за Митьку сдать, — согласился я.
— Он не возьмет. А от нас за него Лидия Евгеньевна тоже брать не захочет. Или мучить его еще хуже будет, — догадалась Катя.