Надежда (председателю). Луковы свадьбу догуливают. Третью неделю уже. (Гостю.) Поют люди. Настроение хорошее.
Председатель. Ладно, переведи ему: счас пойдем ко мне, пообедаем по полной и я его до райцентра доброшу, до станции. Посмотри, что там у него с обратным билетом, напиши подробно, как ему, куда… И это, кстати… Он как вообще в страну попал? Не нарушал ли?
Надежда. Покажите, пожалуйста, паспорт.
Гость.(с укором в голосе). У нас с вами безвизовый режим. Дружба. Взаимопонимание. Вы у нас зимой загораете…(Он встает и закидывает за плечо свой рюкзачок, маленький, детский, ярких цветов.)
Трое выходят на крыльцо. Вадим Иванович смотрит в узкую, как у подростка, спину Гостя и думает о далеком острове в Тихом океане, где в ожидании урагана сидит тысяча человек с доверчивыми темно-карими глазами и надеется только на них, на Вадима Ивановича, на дачника Николая, на весь их полуразвалившийся колхоз «Победа Октября». Вадиму Ивановичу вдруг становится интересно и весело, как не бывало уже давно, с детства, когда отец брал его на ночную рыбалку со старшими. Словно десятилетний мальчишка, он думает, как удивятся другие сельские округа, а председатель соседнего колхоза «Первое Мая» в запой уйдет от зависти…
Председатель. А знаешь, брат… Давай! Переведи, Надя. Пусть едут!
Надежда. Вадим Иванович, да вы что?!
Председатель. А в войну как жили? Поместимся! Россия – щедрая душа! Люди посреди океана в тесноте болтаются, не сегодня-завтра сдует к чертям собачьим, а у нас вон места сколько, поля березками зарастают… Они пока ехать будут, мы турбазу заброшенную подготовим…
Надежда. Да тут что ни день – пьяная драка, поджог, поножовщина…
Председатель. Правильно. Одичали совсем одни сидеть. А при гостях подтянуться придется, в руках себя держать…
Надежда. А миграционный контроль?
Председатель. Ты что, Курочкина из миграционки не знаешь? Нормальный мужик. С ним посидеть, выпить по-человечески – любой вопрос решит.
Надежда. Ну, Вадим Иванович, смотрите…
Председатель. Шутка ли – тыщща человек, рук рабочих… Да мы с вами горы свернем! Водокачку починим, мост… Давай, брат, собирай своих и двигайте к нам! И для детишек наших полезно, пусть видят – велик мир, разные люди бывают, долой ксенофобию! Гут! Нормал! Вэлком!
Надежда качает головой и уезжает на велосипеде. Дует ветер; стоя на крыльце, председатель оглядывает бескрайний русский простор, ему приятно, что земля его так велика и может легко приютить далекий незнакомый народ, попавший в беду. Председатель приобнимает Гостя за плечо и приглашает полюбоваться красотой осенней округи.
Председатель. Зашибись, листья летят… Как в детстве…
Ирга
ТЕАТР – ЮНОШЕСТВУ
А если у них лазерные указки?
Я стою за кулисами. Уже начинаем. Сейчас погасят свет, пройдет еще секунд двадцать пять – тридцать, не больше, и Лена выйдет, вернее, войдет в боковую зрительскую дверь, как с улицы, как будто случайно – шла вот мимо, – остановится перед сценой, поправит волосы, начнет говорить…
А если у них с собой лазерные указки или еще что похуже?
Мы приехали со спектаклем в рамках проекта «Театр – юношеству». Чем-то пахнет… Почему так тихо в зале? Нет, что ли, никого? Директор клялся, что все выкуплено. Чем это пахнет так, елки?..
Мало ли что на уме у здешнего юношества…
Я смотрю в зал.
Там старухи. У них удивленные лица. Зал полон удивленных старух.
Они подрисовывали брови, надев очки, и брови получились высоко. Старухи с изумленно поднятыми бровями пришли смотреть спектакль в рамках проекта «Театр – юношеству». Вместо юношества. Его тут, похоже, вообще нет. А пахнет – шкафами, старой одеждой, они наряжались, вынимали одежду из шкафов.
Как нас примут старухи? Вдруг не поверят, скажут, что было не так, что они помнят. Нет, не помнят они. Те, что помнили, уже кончились, они были в моем детстве. Это другие. Поколение, даже два поколения старух, всю жизнь проживших без войны, но много читавших и видевших фильмы. Раньше, когда старухи были маленькими, за этим очень следили, называлось – «патриотическое воспитание».
Начинаем!
Гасят свет, короткая тишина, скрипит тяжелая старая боковая дверь, отодвигается портьера…
Лена угловата, и это очень здорово. Робея и комкая перчатки, она начинает говорить о давней, почти забытой войне, о далеком, белом от балканского солнца городе… Город удивленно привыкает к бомбежкам, черному рынку и карточкам, а в императорских оранжереях уже разворачивают госпиталь…
Лена смотрит в зал доверчиво и близоруко. Ее старомодное пальто должно пахнуть дождем. Хотелось бы, чтобы пахло. Но здесь нет дождя, тепло, сухо, всюду опавшие листья, их не убирает никто. В городе нет дворников и юношества.
Старухи слушают молча. Когда спектакль кончается, они вежливо хлопают, встают и уходят, поддерживая друг друга. На некоторых бусы. В фойе люди в униформе раздают старухам гречку. «Граждане, посещавшие социальное мероприятие, быстро проходим в автобусы!» – зовут люди в униформе, и старухи с пачками гречки семенят к выходу.
А где старики? Не любят театр? Старики давно умерли, так всегда. Старики умерли, а старухи остались смотреть спектакль про войну в рамках проекта «Театр – юношеству» и получать гречку.
Город завален осенними листьями, их не убирают. Темнеет. Очень темно, фонарей почти нет… Вот так город – ни фонарей, ни стариков, ни юношества, ни дворников... Фуршет в кабинете директора – белый хлеб с толстыми кругами колбасы, местный коньяк не сразу проглатывается, шершаво застревает в горле и больно стоит в груди, а шоколадные конфеты пахнут подсолнечным маслом. Мы тут в гостях. У нас в гостях московские актеры… В рамках проекта «Театр – юношеству». Директор обнимает меня с ненавистью, а худрук вообще не пришел. Мы зажравшиеся, успешные столичные актеры, и с нами Лена – звезда сериала по третьему каналу, и все у нас впереди… Директор, похоже, думает, что у нас что-то там впереди, а ему остался задушенный осенней листвой город, где старухи идут в театр за крупой. Какая-то девушка в уголку молча смотрит то на меня, то на Лену сияющими глазами, и никто не представляет ее нам.
Садимся в микрик у служебного входа. Темнота, и ветер пахнет огромной рекой, она тут, поблизости, еще километров двадцать – и она.
Девушка, та, что молчала весь вечер, вдруг начинает говорить – это такой спектакль, такой спектакль, никогда не забуду, я тоже актриса, в этом театре, и даже в кино снималась, тут летом снимал режиссер Пырываев, и я снималась, и он мне дал визитку, только он недоступен всегда по мобильному, наверное, я не так набираю…
Водитель Юра садится за руль. Девушка прощается с нами за руки.
Нет, это не рукопожатие – она хватает нас за руки, за одежду, вцепляется в нас: приезжайте, здесь летом очень, очень красиво, тут есть святой источник, у нас такие рассветы…
Я боюсь, что она упадет на колени…
Когда-то и Лена выкарабкивалась так же из своего поселка, которого нет ни на одной, даже самой подробной карте.
По чудовищным ухабам в кромешной тьме микрик выбирается на федеральную трассу номер четыре. Тут еще темней. Юра врубает дальний. Наши гомонят, засыпая, и Лена с гримершей Катей обсуждают тоник для лица… Под утро мы будем в Москве. Лена засыпает, прильнув ко мне, ее детское лицо из тех, что минуют зрелость, сразу становятся старыми. Поэтому Лене предстоит как можно дольше оставаться девочкой, иначе не найти работу…
Вдоль шоссе темные избы… Остаться бы тут, в темноте, пахнущей близостью огромной реки. Ходить в лес, знать толк в опятах и подореховиках, жить огородом и лесом, пить водку. Спрятаться и выжить можно только здесь – скоро война похуже тех, про которые спектакли и книжки, и огромный, никем не любимый город одиноко и неотвратимо первым встретит ее…