Так, а вы-то как здесь оказались, спрашиваю я, кто вам сказал про этот теплоход? Они наперебой говорят про какие-то надписи на асфальте, листовки в почтовом ящике, ночные эсэмэски с неопределившегося номера и всякую такую чушь.
Как они мне осточертели, у каждого человека в жизни наступает момент, когда друзей надо срочно послать в дальпо-русски со всей силой. Вот и у меня момент настал, утром на Северной пристани… Наташа решает позвонить Сане, чтобы Саня с матерью тоже успели на теплоход. Аня, лучшая подруга Наташи, уже перестала плакать, подходит ко мне близко и шепчет: Наташа какая-то странная, носится с этим Саней, он ее трахнул несколько раз в прошлом году, просто по близорукости, так она до сих пор чувствует себя обязанной…
Проходит часа два, полдень давно миновал, все хотят есть и пить, жарко в стеклянном загоне, но никто не расходится… Я понимаю, что надо что-то делать, совершить поступок, сделать шаг, отличный от всего предыдущего соплежуйства, перестать играть в эти поддавки, наконец, хоть раз в жизни сделать шаг. Послушайте, говорю я, неужели непонятно, что все это розыгрыш, чья-то милая шутка, нет никакого теплохода, пошли лучше выпьем, но они не хотят уходить, и я ухожу одна, почему-то совершенно нет машин, ни одной, блин, попутки, я иду по проспекту, и трамваи мертво стоят, вот так раз, а я иду-шагаю и пройти еще смогу, но впереди неуклюже тыркается по пустой площади танк, потом другой, и люди на танках кричат непонятно… Короткими перебежками, прячась в подъездах, в подворотнях – а мимо куда-то бегут люди, бросая автомобили у тротуаров, – я добираюсь до своего дома и останавливаюсь, глядя вверх.
У дома больше нет стены, моя комната обнажена, выворочена наружу, на всеобщее обозрение, но васильки стоят на столе…
Самое смешное, что теплоход пришел, и они убрались на тот берег, куда-то туда, где уважают внутренний мир и духовное богатство, и даже успели прислать две фотографии.
Интернет некоторое время еще работал…
3
На бульваре вскочить в пустой утренний ранний прозрачный троллейбус…
На мне такое платье, что старичок в льняной рубашке щурит глаза, жмурится от удовольствия, радуется – как ребенок большой конфете. Я улыбаюсь ему в ответ, и он подсаживается ко мне поближе, передвигается от окошка на край и спрашивает меня через проход:
– Какой ваш любимый аттракцион?
– Виски и «Харли Дэвидсон»! – без запинки отвечаю я, и глаза его становятся строгими.
– Не надо обманывать старших.
Но я и не думала обманывать, послушай-ка, старичок, ты что, я тебя не обманывала, еще даже и не начинала, не приступила, так сказать, к введению тебя в большое заблуждение, быть может, в последнее заблуждение твоей полной идиотизма жизни…
На фиг ты сдался, сказать по чести?
– Ваш любимый аттракцион – карусель цепочная, – строго и даже грустно говорит старичок.
Вот придумал! Карусель цепочная! Тоже мне, аттракцион, я даже толком не знаю, что это такое, что-то старинное, как сам старичок, я смеюсь, и он улыбается тоже, снова радостно оглядывая меня, ну точно как ребенок – игрушку или сладость. Сейчас он похвалит мое платье. Я жду, чтобы ответить на похвалу, поблагодарить за комплимент, но он качает головой и спрашивает, глядя то на платье, то мне прямо в глаза:
– И в этом вы собираетесь идти на коронацию?
Ах да, ведь коронация же! Уже совсем скоро, всюду постеры и огромные перетяжки.
– Это просто несерьезно, – говорит старичок. – Вас могут не пропустить.
Как это – могут не пропустить? Пропустят всех, народу осталось мало, всего ничего, и теперь все будут жить дружно и счастливо. «Обнимитесь, уцелевшие!» – именно так и написано на перетяжках.
– У меня есть знакомые фэшн-дизайнеры, – говорит доверительно старичок. – Они вас оденут. Пойдемте со мной.
Мне интересно посмотреть на этих фэшн-дизайнеров, и старичок выглядит вполне мирно, к тому же я моложе его раза в три и гораздо здоровее, мы всегда ели сало и картошку, запивая молоком…
Опираясь на руку старичка, я выпрыгиваю из троллейбуса, и крутым переулком мы приходим в дом с деревянной галереей на втором этаже. Это коммуналка! В детстве бабушка рассказывала, и я никак не могла запомнить это слово, думала, что это вопрос: кому жалко?
– Привел? – радуется бородатый китаец.
Или кто-то еще бородатый, похожий на китайца, чукча или бурят.
Входит старушка с мешком свежескошенной травы и принимается устилать ею пол. Это Троица, что ли? Сегодня Троица? Я пропустила Троицу, мой любимый праздник… В деревне мы всегда…
Нет, Троица после коронации, теперь все будет после коронации, все переносится, возможно, будет новый календарь и новое летоисчисление, а трава для того, чтобы мастеру, фэшн-дизайнеру, хорошо работалось, он любит, когда вот так вот трава…
Вокруг меня суетятся люди, советуют, каким должно быть платье, надо украсить его вологодскими кружевами и гуцульской резьбой, якутскими алмазами, чукотскими мехами и дагестанским серебром, самыми лучшими художествами народов, обретающих новую Отчизну, ведь такое бывает раз в жизни – коронация. Какое счастье, что все мы дожили до этого события, нам назначат царя, долго выбирали самого достойного, наконец нашли, мы это заслужили, была война, мы прятались в деревне, ели одну картошку с салом и пили молоко, и бабушка говорила нам про мирную жизнь, про несостоявшийся гей-парад, из-за которого наш город не приняли в Союз Достойных Равных и началась вся эта буча.
Уже стрекочет швейная машинка, старушка в инвалидном кресле спешно плетет кружева – она делегат от семьи убийцы президента, это было давно, а их до сих пор уважают, меня обмеряют, щекоча старыми сантиметрами со стертыми цифрами, какие ласковые, теплые и мягкие руки у всех этих стариков.
– Мне будет жарко, – говорю я.
– Что ты, что ты, не будет, главное, не бойся.
Какие-то внутренние, потайные кармашки, и я понимаю, в чем дело – старики против коронации, они хотят, чтобы я надела их платье и подошла поближе к новому царю, а пульт будет у одного из них… Эти старики, ровесники бабушки, она умерла в деревне, не дождавшись конца войны, может быть, эти старики – ее друзья, были вместе в каком-то там строительном пионерском отряде, она говорила нам что-то такое…
Люди с активной жизненной позицией.
И этот старичок, он что, тоже хочет, чтобы мое розовое тело, на которое он так облизывался в троллейбусе, разметало в клочки?
Старичок что-то замечает в моих глазах, замечает какое-то «эх, ты…», он понимает, что я догадалась про пульт и тротил, и встает со скамейки.
– Мы на минуту. – Он властно берет меня за руку, он тут главный, никто не возражает, и мы выходим задними комнатами, кладовками, перешагивая через сломанные компьютеры и прочее старье, у последней комнаты недостает стены, словно разбомбили, но васильки стоят на столе, выходим в черничный лес, где пахнет прогретой сосной. Я не понимаю, как из московской коммуналки можно выйти в лес, и сбоку смотрю на него: жесткие морщины старого морехода, военного, служилого человека. Мы идем лесом, впереди что-то светлеет между стволов. Море! С дюн – это такие песчаные, из песка, с травой и кустами – я вижуохваченный августовским закатом берег, там гуляют веселые нарядные люди, играет музыка и море шумит, а подальше над дюнами взлетают и кружатся разноцветные кабинки карусели цепочной.