Не боясь испачкаться, он рвет черные ягоды с высоких кустов, протягивает мне полные ладони:
– Попробуй, это ирга.
Мы едим иргу, пачкаясь соком, смешно и чудесно, ведь правда же, смешно? – это мальчик, с которым целовалась бабушка, но как чисто он научился по-русски, бабушка говорила, что прибалтийский акцент «не лечится». Я хочу сказать, что все детство слушала истории про него, и вообще поблагодарить, что увел от этих террористов-маразматиков, но он вынимает из-за пазухи наган и вскидывает руку, я зажмуриваюсь, чтобы проснуться, а он говорит:
– А ресницы у тебя стали короче.
ВЛАДЫКА
– Отлично! – сказал батюшка, выслушав мою исповедь.
Перед этим он долго молчал, и я даже испугалась, что сильно огорчила его. У нас один тоже пошел исповедоваться, такого наговорил – у батюшки сердечный приступ случился. Правда, тот уже старенький и в Москве, а этот молодой, нашего возраста, и живет круглый год на свежем воздухе, одним парным молоком и питается, молоком и своей картошкой, цвет лица – как из рекламы.
– Отлично, – сказал батюшка и торопливо прочел надо мной разрешительную молитву. Батюшка спешил, потому что на завтра была объявлена архиерейская служба – в деревенский храм пожалует сам владыка, и вот уже третий день храм мыли, начищали, надраивали и старшие дети занимались «промышленным альпинизмом» – мыли высокие окна.
Батюшка волновался, что будет мало народу.
Кинем эсэмэски, позовем еще людей… Успеют, подтянутся. Если кто-то интересуется такими мероприятиями… Мало ли…
– Да не надо. Пусть будет как на самом деле есть. Пусть видят, что мы в затруднительном положении. Приход деревенский, далекий, бедный…
Действительно, далеко.
Мы ехали целый день, с раннего утра, по пробкам на кольцевой и на трассе, останавливались заправляться, перекусывать, даже купались, когда съехали на проселочную.
Увидели речку за домами, на задах деревни, черные баньки вдоль берега.
Остановились искупаться, но Вадик не хочет, не идет в воду, говорит, в этой речке проститутки с трассы купаются.
Вадик, говорим мы, не хочешь, не купайся, может, у тебя трусы такие, что стыдно людям показать, не купайся, фигс тобой, нам-то что, но это открытый водоем с быстрым течением, далеко от больших городов, нормальная вода. Мы тебя очень любим, спасибо, что везешь нас к батюшке, который твой одноклассник, но, пожалуйста, не гундось, сиди на бережку. Где ты тут видел проституток с трассы, где сама трасса, это такая глушь, мы битый час трясемся по грунтовке… А ты, Вадик, тормоз и бестолочь.
И мы купаемся. Вода прозрачная до самого дна, и мелкие рыбки шныряют. Блаженство!
Приходят две грязноватые девушки, они курят и сплевывают. Н-да, Вадик… Ты, конечно, лучше нас знаешь местную реальность… Пошли-ка отсюда. Где тут ближайшая аптека? Берем три пузыря мирамистина на всю братию… Да нет, это не проститутки, говорит Вадик. Это из поселковой школы, библиотекарша и по физкультуре, я их знаю, они за малиной ходили…
Архиерей прибыл назавтра к вечеру, караваном, цугом, на нескольких машинах и микриках, со своими певчими и ассистентами.
Кадило архиерейское необыкновенно звонкое, звонкий шелест, мы такого никогда раньше не слышали. И ладан, ладан – тоже несказанный, особенный, архиерейский, дышать не надышаться. У простого батюшки такого ладана не бывает.
Отслужили быстро, чуть больше часа.
Владыка высокий, статный, седой. И видно, что болеет, привык служить и быть на людях, превозмогая боль, а уйми эту боль – не почувствует облегчения, только недоумевать станет, так уже с ней свыкся.
И все равно до сих пор ясно, что в молодости был красив сногсшибательно, ураганом «Виктория» прошелся по женским судьбам, ну а потом уж... Что уж… Не наших умов дело… Пути Господни неисповедимы…
Старушки в нарядных платочках и мамаши из тех, кто потрезвее, с младенцами на руках, а еще дачницы пенсионного возраста, в самых лучших, «выходных» спортивных костюмах выстроились в очередь под благословение.
– Спаси вас всех Господи, прошу ваших молитв. – Строго блеснув очками, Владыка перекрестил всех собравшихся и пошел из храма на раскаленный, выжженный небывалой жарой двор.
Там его сотрудники уже грузили в машины черные кофры с облачением и реквизитом.
За трапезой было тихо. Архиерей рассказал несколько украинских анекдотов. Никто не понял. Несмешные какие-то. Это потому что здесь украинских слов не знают, а переспросить стесняются.
Он встал из-за стола и, не обращая внимания на хлопотливые возражения сопровождающей братии и матушки, самолично собрал себе в маленькую корзиночку кушанья, которые не возбраняются ему в соответствии с диетой по состоянию здоровья.
Архиерей побыл совсем немножко, с полчаса. Ему завтра служить в другой сельской церкви, в далеком районе, на границе с Псковской областью.
Уехал архиерей, увез свое волшебное кадило…
Матушка сняла с головы косынку, пригладила волосы, присела у окошка, а мы помогали прибраться на столе и молчали.
– А я знаю, почему Владыка любит к нам приезжать, – сказал меньшой сын батюшки. – Он потом на плотине останавливается купаться.
– Ждали-ждали, а нам даже слова доброго не сказали, не спросили, как мы живем, – сказал батюшка.
Но тут стала подваливать родня, матушкины племянники и сестры, друзья и соседи, доедать архиерейское угощение.
Теперь, при своих, батюшка повеселел, попросил разрешения снять подрясник, остался в белой маечке и джинсах, умылся ледяной водой.
Он выпил рюмочку, потом половинку и еще половинку и заговорил о пришельцах, о роботах и клонах. Скоро коров будут доить роботы.
– А если коровы сами будут роботами? – спрашивает меньшой сын.
– Ну как это коровы – роботы? А молоко тогда откуда… Коровы пока что будут живые, настоящие, если, конечно, пришельцы нам своих не пришлют. А они уже скоро… Зачем повесили красные телефонные аппараты на синих железных столбах в каждой деревне?
– Так это, чтобы люди звонили…
– А как звонить?
– Так это, карточку надо, и звонишь…
– То-то и оно, а карточек ни у кого нет, и не сказали, где брать карточки, а телефоны висят и даже сами собой звонят иногда.
– Уж и звонят?
– Да, точно, – подключается кто-то из гостей, – помнишь, стояли в очереди в автолавку, еще Саня-тракторист бухойвсе шутил, а тут телефон как зазвонит…
– Вы трубку-то сняли?
– Саня и снял, так он бухой, «але-але», а там ни звука…
– Кто ж с бухим разговаривать будет?
– Трубку всегда надо снимать, – серьезно сказал батюшка. – Это пришельцы звонят. Проверяют, есть еще в деревне кто живой или можно уже высаживаться…
– У нас батюшка все время шутит, – объяснила матушка.
– Значит, если трубку не снимают, они подумают, что сюда уже можно пришелиться? – Глаза младшего сына батюшки загораются.
Мы сходили искупаться. Эта речка (не та, на которую грешил Вадик, другая, ее соседка и подруга) привыкала принимать все больше и больше людей, и выражение у нее было почти такое же кроткое и усталое, как у подмосковных.
А Вадик опять не хотел купаться. Говорил, там внизу, на дне, кто-то сидит. Сидит и на него смотрит. Вадик постоял на берегу и домой пошел. Уникальный тормоз. Опять, наверное, порошки свои нюхал, тинейджер хренов престарелый, договорились же ничего с собой не брать, дорога дальняя, посты, привяжутся инспектора, могут и досмотр автомобиля провести скуки ради… Тварь вообще, а не Вадик…
С купания мы вернулись уже в светлых сумерках, а в этих краях очень долго светло, все-таки триста верст к северу от Москвы.
За столом Вадик и батюшка негромко пели Гребенщикова под гитару.
Мы выпили чаю с толченой черной смородиной и разбрелись спать.
На рассвете что-то звякнуло и стукнуло негромко, железякой об дерево, как будто открывали калитку, вынимали из петельки большой старый крючок. И еще раз, так же, железкой об деревяшку, когда закрывали калитку.