Последнее время она иногда смотрела задумчиво на огонь в печи.
— Вспоминаешь, как в ней горела еврейская литература? — интересовался папа.
— Нет, — отвечала мама, — но я знаю, где мы разместим арсенал.
Маузер, кортик и сабля перекочевали в печку. Их замуровали кирпичами. Мы перестали топить. Зима была суровая, и в комнате стоял дикий холод. Мама меня закутывала в оренбургский пуховой платок. Мы ели в варежках. Я весь дрожал.
— Не дрожи, — просил папа, — за холод не посадят. Терпи, скоро лето.
Летом пришло сообщение, что печку сносят и у нас будет центральное отопление.
— Подонки! — ворчала мама. — Они нам обещали его десять лет и десять лет не делали! А теперь, когда нам так понадобилась печь — нате!
Арсенал вновь перекочевал в буфет. Жизнь опять стала неспокойной. К тому же пришло письмо от дяди Авруха — он оказался в Нью-Йорке, на 96-й стрит, где торговал орехами. В конверте лежало фото.
— Не удивляйтесь, что я без кортиков, — писал он, — я их обменял на гринкарту.
— Шалопай, — вздохнула мама.
Дядя Жора оказался в Гонконге, где стал раввином.
— Гениальная страна, — писал он, — нет сквозняков! Папаху загнал, ношу кипу.
Мама сидела на шатком стуле и почти в прострации повторяла:
— Два брата удрали за границу, один — в тюрьме. Нас посадят и без оружия!
Папа не возражал. Меняя бинокли, он внимательно изучал пол.
— Ты сошел с ума? — поинтересовалась мама.
— Давай-ка поднимем доски, — предложил папа, — там не найдет ни одна сволочь.
Они разместили оружие под полом, а сверху положили ковер. Это место было лучше, чем печка, во всяком случае, в комнате стало теплее, мы ели без варежек.
Через месяц пришли две радостные вести — дядя Даня бежал из тюрьмы и доски решили менять на паркет.
Мама была вне себя. Папа — тоже.
— Вы же так мечтали о паркете, — сказал я.
— Да, но не сейчас! — ответила мама. — И потом — куда бежал Даня?
— Я думаю, он в Иерусалиме, — сказал папа, — там нужны конники.
Почему-то это предположение успокоило маму. Но оружие…
— Это какое-то наваждение, — возмущалась она, — стоит нам куда-либо его спрятать, неважно, в какое место — как это место тут же исчезает!.. Вот перед окном стена. Она закрывает солнце всю нашу жизнь. Она мешает нам жить. Ее не смогли разбомбить немцы, хотя бомбили по двадцать раз в день! Но я уверена: стоит в ней спрятать оружие — и ее тут же снесут!
— Проверим? — предложил я.
…Через три дня сообщили, чтобы мы заклеили окна и покинули помещение — будут взрывать стену…
— Ну, что я говорила? — сказала вечером мама.
— Послушайте, — сказал я, — что бы вы еще хотели уничтожить? Давайте спрячем туда.
— Кремль, — ответил папа, — я бы все оружие спрятал в Кремль!
Но пока оно опять покоилось среди накрахмаленных пододеяльников. Дом никогда все трое не покидали — кто-то оставался караулить арсенал. Пьяный Василий звонил во всевозможные инстанции, умоляя, чтобы нас обыскали.
— Гуся вчера ели, — вопил он, — откуда у этих жидов гусь?!
По ночам он ломился к нам, угрожая произвести обыск самолично. Положение становилось опасным. Папа дважды хотел вынести оружие и выбросить его, но мама не давала.
— Ты уже сидел, — останавливала она его.
Дворничиха Фрося угрожала, что, если мы не разрешим ей у нас бесплатно убирать, она заявит в милицию.
И вот однажды, когда папа укатил в командировку, мама нацепила на себя саблю. Это было светлой ночью. Мама думала, что я сплю, но я все видел. Она надела на один бок саблю, а на второй кортик. Потом засунула за пояс маузер и стала похожа на комиссара из революционных фильмов. Затем мама обвязалась оренбургским платком и поверх накинула немецкую котиковую шубу. Одну из трех.
Шуба в разгар лета выглядела довольно подозрительно, но, видимо, только она могла скрыть болтающуюся на боку саблю.
Мама прошла по гулкому двору, вышла на Владимирский проспект, дошла до Невского и повернула к Фонтанке. Маленькая речка должна была навсегда поглотить нашу тайну.
Дома спали. Дремали мосты. Город был пуст. Не только потому, что было три часа ночи, но еще и потому, что на днях была объявлена амнистия, и люди боялись выходить даже днем.
Мама перешла Аничков мост и двинулась по набережной в сторону Дворца пионеров, напротив которого под сенью деревьев собиралась произвести всеобщее и полное разоружение.