— Ты знаешь, куда я был ранен? — печально ответил он.
Я не знал. Но какое это имело значение? Я не видел никакой связи между ранением и женщинами…
Ничего не объединяло наших соседей, кроме страха.
Они боялись освещенных окон своих комнат, потому что это означало обыск.
Они никогда не пересекали Владимирский легко и свободно. И не входили в парадную, насвистывая или бесшабашно напевая. Они появлялись со стороны Пролетарского переулка, останавливались на углу, у дома, где когда-то жил Достоевский, и долго изучали окна своих каморок. И когда убеждались, что в них темно, пересекали Владимирский и скрывались в парадной.
Каждый вечер они были готовы отправиться в бега по нашей необъятной стране.
Первым посетили Вадима Ильича. В квартире появился оперуполномоченный Парасюк и дворничиха Настя.
— Нам нужен свидетель, — сказал папе Парасюк, — пойдете вы.
— Какой из меня свидетель, — сказал папа, — я контужен — плохо слышу и вижу.
— То, что нам и надо, — ответил Парасюк и вскрыл комнатку Вадима Ильича, — прошу любить и жаловать.
Они скрылись, и в этот момент в окно я увидел Вадима Ильича. Он появился на углу с Пролетарским.
— Вадим Ильич, — хотел крикнуть я, — бегите!!
Но мама закрыла мне рот.
— Ты хочешь, чтоб его взяли прямо на углу? — сказал она.
Вадим Ильич долго смотрел на свое окно, затем повернулся и побежал.
Мне казалось, что по дороге он разбрасывал плитки шоколада.
В его комнате шел обыск. Парасюк доставал шоколад из-под кровати, со шкафа, из матрацев, из вазы с цветами.
Он нюхал его, осматривал, вертел.
— Неужели это все настоящее?! — балдела Настя. — Не бутафория?
— Сейчас проверим! — сказал Парасюк и откусил огромный кусок. Он долго жевал.
— Ну? — спросила Настя.
— Не понял, — сказал Парасюк, — давно не жевал!
И отломил от следующей плитки.
— Ну, как?
— Черт его знает.
Парасюк отломил от третьей. Он испробовал плиток пятнадцать.
— Вроде настоящий, — произнес он.
— А, может, другие бутафорские? — насторожилась Настя. — Вы позволите?
Она надломила шестнадцатую плитку и измазала себе всю рожу.
— Вроде, соевый, — сказала она, — я пошлю за детьми, у них тонкое обоняние.
— Отставить, — сказал Парасюк, — дети на обыск не допускаются. — Пусть попробует свидетель, — он протянул папе плитку.
— Не могу — у меня диабет, — соврал папа.
Все сели и стали ждать Вадима Ильича. Тот не появлялся.
— Я проголодался, — заявил Парасюк и съел еще плитки три. Он ел и ел, потом его рвало.
— Селедки! — вопил он. — Дайте селедки!!!
Больше мы Вадима Ильича не видели.
Вскоре пришли за Загребским. Состав был тот же — Парасюк и Настя. А свидетелем — мой папа, опять.
Он отбивался, как мог — говорил, что не проверил мои уроки, что у него разламывается голова, что он инвалид войны.
Парасюк вскрыл комнату Загребского и зажег свет:
— Прошу любить и жаловать, — сказал он.
Парасюк явно был недоволен — всюду были шапки — лисьи, бобровые, волчьи, бобриковые.
— У соседа был обыск вкуснее, — заметил он, облизываясь.
У папы от такого обилия шапок закружилась голова. Уши у него были отморожены, шапки нигде он купить не мог и ходил в синем берете.
— Продайте одну, — попросил он.
— Пять лет хочешь? — поинтересовался Парасюк.
Уполномоченный напялил на себя шапку и начал ждать. Загребский, естественно, не появился. Мы были уверены, что он уже в бегах. Парасюк начал разглядывать картину, долго по слогам читал фамилию:
— Ай-ва-зов-ский… Наверное, еврей…
Потом он снова сел, обложил себя шапками:
— Что-то здесь холодновато…
Он долго молчал, потом мудро заметил:
— Думаю, он прячется у Айвазовского…
В городе оказалось шесть Айвазовских. У них были проведены обыски. Загребского не обнаружили…
Назавтра к нам заглянула дворничиха:
— Вы, кажется, хотели купить шапку? — спросила она. — Выбирайте!
Под тулупом у нее висело семь лисьих ушанок.
Вместо исчезнувших жильцов в квартире появились новые. В комнату Вадима Ильича въехал милиционер с супругой. Выпив, он регулярно обещал папе его арестовать. Супруга его появлялась на кухне с револьвером.
— Освободите немедленно конфорку! — кричала она моей маме. — Не то — перестреляю.
Мама послушно снимала жаркое.
С пистолетом она ломилась и в туалет.
— Выходите, не то перестреляю!