— Это Самсонов вернулся, — догадалась Люба. — Он вернулся меня спасти. Все будет хорошо. — Костяное рыльце согласно закивало и принялось нараспев повторять последнюю фразу.
Все будет хорошо — последнее, что она услышала и запомнила.
Дверь отворилась, и вошел Гущин.
Петр Александрович как-то уж слишком быстро сообразил, что здесь произошло. Он ринулся к окну, мимо женщины, бьющейся в судорогах, распахнул створку, сорвав шпингалет, и закричал:
— Федька! Поднимайся, живей!
Когда кучер, недоумевающий и нимало напуганный, взошел, Гущин уже разводил в миске марганцовку.
— Держи ее за голову! Ну! Быстро!
Федька мелко крестился: — Никак это Любовь Васильевна, Катерины Павловны сестра, Павла Андреевича племянница.
— Ты мне будешь родословную пересказывать, — взъярился Гущин. — Подай резиновую трубку со стола, да не стой, дубина!
— Пальто снимите, Петр Александрович, изгваздаете, — жалобно сказал кучер. Он неловко держал Любу за развившуюся косу, руки его тряслись. — Отходит ведь она. Что ж ее мучать-то понапрасну. Что это вы делаете? Разве вы доктор… Вы ж после и будете виноваты.
— Желудок промыть дело нехитрое. Может, успеем. А иначе мы ее живую не довезем.
— Куда же вы ее повезете такую? Может за приставом сбегать? Самоубийство, ясное дело. Надо бы оборониться, вот ведь грех-то. Как она в вашу лаболаторию попала, интересно. Вас поджидала? А Катерина Павловна что скажет?
— Федька, сделай одолжение, помолчи. Какой к черту пристав. Бери за ноги, понесли в коляску. И быстро на Литейный, в Мариинскую больницу.
Кучер уже подхватил Любашу, но продолжал бубнить:
— Так ведь, Мариинская-то, она для бедных больница. А вас спросят, все одно, что с барышней стряслось, дело подсудное. Если она вас поджидала, спросят, что ее так огорчило. Или попугать вздумала, барышни это уважают — попугать, да не рассчитала. А у вас, вон, яды всякие. Опять же, подсудное дело. А будет жива барышня, али нет?
— Сказал — замолчи, без тебя тошно. Будет жива, будет, если ты поторопишься. Чтоб за десять минут домчал.
— Барин, а ведь мы дверь не затворили.
— Черт с ней, с дверью.
У больницы Гущин наказал Федьке не высовываться, взял Любашу на руки и понес в приемный покой, словно она весила не больше кошки. Попросил дежурного доктора вызвать врача Платонова, отрекомендовался его приятелем и решительно объявил, что говорить станет только с ним. Любашу тотчас положили на носилки и потащили на второй этаж. Сильно пахло хлоркой и прогорклым маслом, наверное, из кухни, а еще чем-то тревожным, Гущин подумал и сообразил — формалин, неужели, из покойницкой? В больнице должен быть морг… Если Любу не спасут, лежать ей тут же на оцинкованном столе, в разорванном платье. Хотя, платье уже переодели, заменили серой тощей рубахой. А в двух шагах, за высокой чугунной оградой с желтыми навершиями, спешат пролетки, покрикивают извозчики, прохожие торопятся, твердо ступая по булыжной мостовой, кошки шмыгают в подворотни — живые, быстрые.
— Пойду покурю во дворике, подожду Платонова, — у Петра Александровича было такое сокрушенное лицо, весь его облик, солидный, основательный, несмотря на расстройство, вызывал такое доверие и сострадание к несчастью, постигшему молодого барина, что дежурный врач не сразу спохватился. Пришел Платонов с аккуратной бородкой, уверенный в себе и язвительный, заявил, что в первый раз видит поступившую девицу, что, в общем-то, ничего не значило. Мало ли девиц на свете, у иного приятеля каждую неделю новая пассия, всех не то, что не упомнишь, вовсе не увидишь. А вздумай эти поклонницы общительного приятеля поголовно травиться — это же на каждом углу больницы строить надо. Медбрат отправился за барином — точно, барин, пиджак такой модный на трех пуговицах, туфли дорогие фасонистые и сам гладкий холеный — не нашел ни у приемного покоя на лавочках во дворике, ни в саду перед корпусом. Сад — названье одно, любой уголок просматривается, несколько деревьев всего, да и те облетели.