И так активно Катерина взялась за дело, так убедительно излагала возможные варианты, что на протяжении всей дороги до Мариинской больницы Гущин не нашел возможности спросить ее — что делала Люба в их мастерской.
— Поезжай скорее, с Богом! — распорядилась Катерина, опираясь на его руку и вылезая из коляски. Гущин не успел усесться, как ее уж след простыл, лишь широкий подол бархатной ротонды мелькнул в дверях больницы.
Уж пару часов как стемнело, фонари горели как-то особенно тускло. По дороге больше попадались длинные дроги с бочками и дровами, пролетки остались на Литейном. Только сейчас Гущин обратил внимание, как много в Коломне деревянных домов, некрашеных, темных. Один привалился к брандмауэру трехэтажного каменного, и потому выглядит особенно жалким, на крыше лежит полусгнившая лестница, меж досок в стенах щели с кулак. Вот и к ним точно так привалилось гнилое несчастье. Уж рухнул бы дом скорее, и дело с концом, быстрей каменный построят. В жалкий дом юркнул человек, показавшийся Петру Александровичу знакомым, пес с ним, быстрее в мастерскую. Уставшая Чалка на мосту тянула воздух ноздрями, хотела пить. Гущину тоже хотелось воды, много, чтобы залезть в ванну с головой, смыть несчастье, вылезти, фыркая, одеться в чистое, пахнущее тонким одеколоном платье, выпить чая с медом. Но до этого далеко. А вода в каналах поднялась почти до верхней кромки набережных, в скупом свете поблескивают булыжники, и набережные выглядят опрятно, ноябрьская трава, пробившаяся меж камней, пожухла, из коляски на бегу кажется, что спуски сплошь каменные.
Хотя Гущину представлялось, что дел не переделать, при помощи Федьки он в два счета навел порядок во флигеле на Канонерской улице. Разумеется, никакого яда не было на лабораторном столе, и быть не могло. Истеричная кузина Катерины выпила красителя. Спичечные головки не в счет, что за поветрие — травиться спичками? Медный купорос, и то надежнее. Даже уксус. Хорошо, что Любаша ограничилась красителем, цвет привлек, не иначе. Жива будет, ничего. Ну, кишками помучается, не без того. Нутро все, поди, покоробилось, но молодая еще, заживет, зарастет. Разбила колбу, разлила по столу, теперь не отмоешь, все перепачкала. Еще в припадке романтизма писала что-то по разводам краски — вон, словно птичьи следы через весь стол. Гущин ругал Любу, большей частью из суеверия, надо ругать, чтобы все хорошо кончилось. И себя не забыть отругать, заодно. Не хотелось обнаруживать волнение перед Федькой, а, может, и страх. Казалось, что прошла вечность; когда выскакивал на улицу, обнаружил, что не может определить — вечер или ночь, а часы исчезли из кармана бесследно. Но всего лишь через полтора часа, после того как расстался с Катериной, он уже сидел в знакомой комнате с эркером. На этот раз здесь не было ничего праздничного. Из Сониной комнатки тянуло валерьяновыми каплями, сама Соня, заплаканная и испуганная, накрывала стол к чаю и прислушивалась к шагам на лестнице — не идет ли молодая хозяйка. Колчин, заложив руки за спину, стоял у стола и нахмурясь, наклонив голову, смотрел в пол. Гущин же, в запыленном пиджаке, сидел спиной к окну, разглядывал дверь. Друзья молчали, после сжатого изложения событий Гущиным, слова разом кончились. Обсуждать оказалось нечего, во всяком случае, при Соне и в отсутствии Катерины. Шел одиннадцатый час вечера.