Николай решил уточнить детали: — Значит, раскапывая полы, я выпустил вас с Хозяином. Из мышеловки, что ли?
Люба покраснела, зашептала еще тише: — Я вас обманула. Мы здесь всегда были, только вы нас не видели. А Хозяина и сейчас не видите, один раз всего разглядели. А он же — вот, напротив сидит. Хозяина мужчины вообще не могут видеть.
Николай вгляделся, под стеллажами качались тени, но никаких домовых не наблюдалось. Тут до него дошло, что, находясь в мастерской неотлучно, Люба видела все, что происходило на многострадальной кушетке с выпирающими пружинами, нескончаемую вереницу жен, подруг и поклонниц, их локти, плечи, груди, его собственные ягодицы и так далее. Смутился, но решил, что в этом есть особая острота и терпкость. Что же она в обморок-то загремела, оконфузилась в свой первый визит, если видела его во всяких видах? Вслух же спросил, не сомневаясь, что его мысли она слышит так же отчетливо:
— Как же мы не сталкиваемся в такой маленькой комнате, не стукаемся лбами? Или, пока я тебя не видел, ты была бесплотна, и я проходил сквозь, не замечая?
— От вас зависит, бесплотна я или нет, — очень резво возразила Люба. — Вы сразу представили, как вы… как мы… как вы меня, — смешалась, даже порозовела. — И почему мы должны сталкиваться, вы же не налетаете на шкаф, по крайней мере, в трезвом виде. А если у вас гости, я всегда ухожу на кухню и прячусь в уголке между шкафом и стеной. Туда никто не лезет, даже по ошибке. Разве иногда, если разговор уж очень увлекательный, выхожу послушать. И в спальне с вами никогда, никогда не нахожусь.
Люба глядела с тем истовым желанием постоять за правду, что и другие женщины, живые, когда принимались уверять в чем-то, чего не соблюдали. Это внушало надежду, что женская природа не меняется ни у каких ее представительниц, вплоть до потусторонних. С Любой можно договориться. Но представить себе, что она станет постоянно толочься в мастерской — его мастерской! Что же с этим делать? Даже если он не будет видеть Любу, знание, что она постоянно следит за ним, способно отравить жизнь.
— Вы не переживайте, — вступила Люба, — мы на свету ничего не видим, только в сумерках или ночью. Утром и днем мы как бы не существуем. И сразу предупреждаю, если вам вздумается судьбу пытать, — предсказывать я не умею, Хозяин, тот предчувствует, но предсказывать, в будущее заглядывать никто не станет. И через стенки не вижу, вот по Кате маленькой скучаю, а взглянуть на нее не могу. Хозяин может, он весь дом опекает, но не расскажет мне. Мы давно не разговариваем — ему незачем.
— Постой, — вспомнил Николай, — я же задремал сейчас. Есть надежда, что ты все-таки мне снишься, и на самом деле тебя нет, — невежливо рассудил он. — Проснусь — и ты сгинешь?
— Это как захотите, — Люба обиделась, побледнела и исчезла.
Николаю еще во сне сделалось неприятно от известия, что кто-то умер в его мастерской, пусть и давно. Он столкнулся со смертью один раз, в бытность с первой женой. У них умер пес, тринадцатилетний эрдельтерьер. За неделю до смерти у того началась сердечная недостаточность, почти как у людей. Пес тяжело дышал, не давал спать, закапал слюной ковер, шерсть у него потускнела и начала лезть, как-то разом, хотя эрдели не линяют. И тогда Николай, позволявший псу спать в кровати, прямо на простынях, есть из собственной тарелки, пить пиво — а тот любил пиво — из своего стакана, начал брезговать им. Страшно дотрагиваться до слюнявой морды, ввалившихся часто вздымающихся боков, словно можно заразиться смертью. Пса требовалось пожалеть, помочь ему преодолеть страшный рубеж, но брезгливость и злость за недосыпание оказывались сильнее. Неделю они с женой продержались, но после выходных, когда спали по очереди, кололи псу сульфокамфокаин, анальгин и димедрол, не выдержали и вызвали ветеринара. Пес ушел в свое собачье небытие. Больше Николай собак не держал. Кошки уходили незаметней, может, потому что были мельче. С другой стороны, смерть смерти рознь. Люба умерла давно, он не видел этого своими глазами, и не факт, что совсем умерла — вот же она, ходит, говорит. Во всяком случае, брезгливости новая жиличка у Николая не вызывала.
Зима шустро как заяц скакнула из января в февраль и подгрызала март. Николай привык к неотлучному присутствию Любаши, но не так, как привыкают к кошке. Другого смутило бы подозрение, что мысли более не являются интимной собственностью владельца, и Люба может слышать их, но Николай скоро забыл о том. Его реальность оставалась столь же нелинейной, как и прежде, и он вдохновенно творил истории, теперь уж для Любаши. Солнце в мастерскую никогда не заглядывало, мешал флигель напротив, но дневного света хватало, чтобы изгнать «сожительницу». Днем Любы не было. Николай стал чаще задерживаться, дожидаясь ее возвращения в сумерки.