— Хочешь, расскажу, — телепатически предложила Кошка-Хозяин.
Общаться телепатически оказалось ничуть не труднее, чем летать, а Николай летал во снах с детства и довольно уверенно. Но не сегодня.
— Конечно, — он сразу понял, о чем хочет рассказать Кошка. И тут же увидел в тусклом свете фонарей, как через мост от Канонерской улицы неуверенно идет человек в пальто нараспашку. Из-под пальто выглядывал смешной приталенный пиджак и брюки без стрелок, наползающие на блестящие штиблеты с галошами. Белокурые волосы, явно завитые, перчатки, зонт в виде трости. Этакий щеголь, образца девяностых годов девятнадцатого века. Николай почти догнал его, шел в двух шагах и с интересом разглядывал кожаные галоши и прочее. Человек перешел мост, не обращая на преследователя никакого внимания, чему удивляться, решил Николай, он же давно умер. За мостом свернул по набережной и остановился в нерешительности у двухэтажного деревянного дома со щелястыми стенами.
— Это Самсонов, что ли? — спросил Николай Кошку, та лишь фыркнула. — Ну конечно, это Гущин. Петя, Петр Николаевич, Любаша его подробно описывала. Чего он здесь потерял? Мастерская на том берегу. И почему пешком, у него же пролетка была, он Любу в больницу на пролетке возил.
— На коляске, — внушительно отозвалась Кошка. Она осталась сидеть на мосту, но слышно было отлично. — Только что Любу отвез. Как обратно из больницы ехал, заметил Самсонова. Теперь пустился в сыщики играть, коляску во дворике кинул. Не перебивай.
Николай чуть не упустил Гущина, тот нырнул в дверь. Николай огляделся по сторонам — бессмысленная предосторожность, он же еще не родился, и шагнул следом. В сенях пахло березовым веником и пылью, в уголке стояли метлы и самое настоящее коромысло, об которое Николай споткнулся. Он еще подумал, что это не по правилам, нельзя споткнуться о коромысло вековой давности, но у сна своя логика. В маленький коридорчик выходило четыре двери, а заканчивался он лестницей на второй этаж. Первая дверь была заперта, вторая отворилась и впустила Николая в довольно большую комнату, разделенную темной ситцевой занавеской на две неравные части. В комнате стояли старинный резной буфет, старинный массивный стол, старинное же бюро — в общем, все в комнате было старинным и просилось на карандаш, а блокнота для зарисовок в кармане так и не появилось. В углу сочилась скромным теплом железная печка, Николай заинтересовался ею, но одернул себя и на цыпочках, что не имело смысла, двинулся к занавеске. В отделенной занавеской части обнаружились кровать под гобеленовым покрывалом с кучей подушек, высокий шкаф, табурет с блестящим тазом, похоже, медным, синий кувшин на полу и бледный Петя Гущин, сидящий на кровати.
От входной двери послышались голоса, разговаривали двое. Один, с легким акцентом и брюзгливый, выговаривал за оставленную незапертой дверь. Другой, бархатный баритон, какой нравится женщинам, оправдывался, что выскочил на секунду распорядиться насчет самовара, боялся, чтобы гостю не пришлось ждать. Брюзгливый с акцентом повысил голос и сказал что-то резкое, но по-французски и потому непонятно для Николая. Гущин однако же понял, побледнел еще сильнее, медленно повел рукой по покрывалу и дернулся, вытаскивая из-под подушек револьвер. Николай догадался, судя по изумлению Пети и тому страху, с каким он разглядывал револьвер, что обнаружил Гущин оружие только что. Под подушки револьвер затолкал хозяин, значит, боялся своего гостя. Интересно, кто гость и кто хозяин? Гущина здесь не ждали, прокрался, как вор, как и сам Николай. Николая не должны увидеть, пусть кошмаром отдает, но сон есть сон, а вот Пете не позавидуешь. Николай на всякий случай встал между шкафом и стеной — так пряталась Люба у него на кухне. Гущин сунул руку с револьвером в карман пальто.
В комнате уже вовсю бранились. Но все, собаки, по-французски. Брюзгливый с акцентом отчитывал бархатного баритона, тот поначалу оправдывался, после стал сам наскакивать. Брюзгливый заорал, срываясь на визг, и оба замолчали. Николай решил, что они поубивали друг друга взглядами, или окаменели, случается же такое во сне, но брюзгливый произнес по-русски, тихо и отчетливо:
— Никаких денег вам больше не будет. Исправляйте положение, ищите новые варианты. Вам сейчас не о деньгах следует думать, а о спасении собственной шкуры.