Да, русский солдат был совершенно не подготовлен к действиям в горах. В русской армии отсутствовала горная артиллерия и соответствующим образом приспособленный обоз. Зато японцы чувствовали себя в горах превосходно. И не только потому, что они преимущественно жители горной страны. Японцы заблаговременно и тщательно изучили маньчжурский театр военных действий и надлежаще подготовили свою армию. А русские? Надеялись в основном на свое знаменитое «авось»? Но на нем далеко не уедешь. И почему русские, обороняясь, так неохотно возводят фортификационные сооружения, так плохо маскируются? Снова упование на «авось»?
Вопросы, вопросы...
Каждый день рождал все новые и новые. А ответы на них? Ох как трудно было искать ответы. Искать и – не находить.
Куропаткину удалось, как он планировал, сосредоточить свои войска у Ляояна. Но какой ценой? Как писал потом один иностранный наблюдатель, который провел в Маньчжурии с русскими войсками восемнадцать месяцев и с которым Попов познакомился на приеме у главнокомандующего, «не свежими и бодрыми сосредоточились здесь русские войска, как это предполагал генерал Куропаткин; отступали они сюда, уступая давлению не превосходящих сил неприятеля, а разбитые в многочисленных боях и сражениях более слабым противником, надломленные морально и физически... При беспристрастном описании этих событий мы постоянно убеждались, что каждый из этих боев мог бы и должен был бы окончиться победой русских войск, если бы только генерал Куропаткин и его помощники были воодушевлены твердой волей и смелой решимостью». Вот этого-то – увы – и не хватало!
4
Жара и сменившие ее тропические ливни значительно ослабили наступательный дух японской армии, которая к тому же вынуждена была подтягивать тылы, пополнять войска. Получала новые подкрепления и русская армия. Это заставляло японцев торопиться с наступательными действиями, решительный характер которых, по их замыслу, должен был привести к концу кампании.
Перспективы сражения рисовались Куропаткину в мрачных красках. Он начал разработку планов возможной эвакуации Ляояна, прекратив накапливание там запасов.
А дожди все лили и лили.
«Идет дождь, – телеграфировал Попов в свою редакцию 27 июля. – Я еду в Айпин. Низко сгустились серые тучи, закрыли вершины сопок и грязными хлопьями ползут по намокшим скатам. Дорога размыта, лошадь еле вытаскивает ноги, увязая по колено в грязи. Навстречу попадаются забайкальские казаки. Один прикрылся от дождя циновкой, другой кутается в грязный холщовый мешок, да, видно, плохо помогает; рубашки прилипли к телу, все промокли насквозь. Холодно, глядя на них... Я старательно закутываюсь в мою отличную непромокаемую накидку и еду дальше».
Интересно, думал ли все-таки хоть кто-нибудь в Главном интендантстве и в Генеральном штабе о том, что солдатам придется воевать не только при хорошей погоде, но и под проливными дождями, передвигаться по непролазной грязине, карабкаться по горам, преодолевать болота, форсировать вброд реки? Создается впечатление, что эти вопросы и в голову не приходили кровным теоретикам, на войне не бывавшим и рассуждающим, сидя в канцеляриях. Было бы скучно объяснять все это. Настоящий военный поймет сразу сам...
«Еду полем гаоляна Капли дождя стучат о его жесткие листья, точно по крыше деревенской... Я закрываю глаза и дремлю под мерный шаг лошади. Мне видится русская деревня, старый уютный дом, семья. Но что такое? Лошадь шарахнулась в сторону. Четыре китайца несут на плечах носилки. На носилках из-под одеяла, ставшего черным от впитанной воды, только и видно бледное лицо и лихорадочный взгляд темных, ввалившихся глаз, с безнадежной тоской устремленных в тусклое небо, откуда непрерывной струей льется вода. Это несут тяжелораненых. Все промокло на них, все до самых ран, а еще тридцать верст до Ляояна, еще восемь часов под дождем...»
Добавить ли что-нибудь к этому? Не надо. Ведь и так картина достаточно выразительна. Можно ставить точку и подпись, как бы оборвав телеграмму на полуслове, вернее – на полуфразе. Так будет эмоциональнее.
Попов перечитал телеграмму еще раз. Задумался. Чего-то все-таки не хватает. Чего? Не слишком ли она эпична?.. Да, ей недостает его собственного отношения к той мрачной картине, которую он нарисовал. Надо сделать хотя бы постскриптум. И он дописывает:
«Р. S. Посылайте же белья! Ведь солдату часто не на что и переменить мокрую рубашку, он по неделям не высыхает. Посылайте и накидки, спасете много русских жизней, сбережете много русского здоровья!»
Так-то вот лучше.
В тот же день вечером Николай Евграфович отправил в Петербург еще одну телеграмму, очень лаконичную и сугубо деловую:
«Сейчас вернулся из Айпина. Гудзядзе занимают японцы небольшими силами. Они не наступают и разведывают... Говорят, два больших отряда японцев ускоренно двигаются – один на Мукден, другой на Янтай и Янтайские копи»
Попов каждый день бывал на позициях, часто вместе с солдатами укрывался от ружейно-пулеметного огня в окопчиках и за камнями, и солдаты не раз говаривали:
– Ваше благородие, но вы-то зачем под пули лезете, головой своей рискуете? Равно заставлял бы вас кто. И без того у господ офицеров все, что вам нужно, узнать можете.
– Да ты, братец, разве не понимаешь, что узнать – одно, а увидеть и самому все прочувствовать – другое. Ведь я корреспондент при вас, а не при господах офицерах.
– Может, оно и так, но все одно: не лезьте вы, господин корреспондент, под японские пули. Не ровен час, прибьют вас – и писать тогда некому будет.
– Найдется кому! – улыбался Попов. – И без меня писателей хватает. А ты вот лучше, братец, скажи: чего это мы все отступаем да отступаем?
– Так оно что сказать, ваше благородие? Разве ж мы отступаем по своей воле? Вот мы тут сидим и не пущаем япошек дальше. А потом генералы приказывают: отходить. И кто ж нам объяснит – почему. А ежели кто недоволен этим и ворчать начинает – сами знаете, не можно по законам военного времени. Да коли б наша воля... Эх, что тут и говорить, ваше благородие. – Солдат оглянулся: нет ли поблизости офицера. – Мы завсегда говорим промеж собой: и чего это нас вперед на япошку не пускают? Да разве ж мы не могём показать ему кузькину мать? Могём. Только прикажите... Ох, ваше благородие, вы ж там к генералам ближе, глядь, и слышали чего?
– Увы, братец, генералы с нами своими тайнами не делятся...
В Петербург полетела очередная телеграмма:
«Вся Россия, я не ошибусь, если скажу – весь мир заняты теперь вопросом, где тот конечный пункт, до которого отступит русская армия, где она сама остановится и сильной рукой остановит движение врагов...»
Но генерал Куропаткин был озабочен другим: где тот пункт, до которого можно отступать в следующий раз, не скомпрометировав себя окончательно в глазах царя и российской общественности? «Упорное сопротивление» вместо наступления – таков был план главнокомандующего.
«Перемен нет, – сообщал Попов в редакцию. – У Айсандзяна каждый день авангардные стычки. Вчера там ждали, что японцы перейдут в общее наступление, но, должно быть, дожди, размывшие почву, помешали. Ждут теперь боя на этих днях. Сейчас же еду в Айсандзян. Я думаю, мы отступим, чтобы принять затем серьезный бой под Ляояном, где позиции лучше, укрепления сильнее».
Николай Евграфович вспомнил, как накануне два казака поймали японского шпиона. Они заметили возле копны сена двух китайцев, которые, увидев русских, пытались поскорее скрыться. Это показалось подозрительным.
– Стой! – крикнул один из казаков, полагая, что столь выразительное русское восклицание понятно кому угодно.
Китайцы бросились наутек, казаки – за ними. Схватили одного из них за косу, а коса тут же оторвалась, оставшись в руке казака, который замер от неожиданности.
– Тьфу ты! – выругался он и отшвырнул липовую косу. Но небольшая заминка позволила «китайцу» юркнуть в кусты, и... поминай как звали.