"Пожалуйста, впустите нас, - попросила я, - меня и Эрику. Мы не знаем, куда нам деваться". И я осторожно дала ему понять, что у меня есть деньги, чтобы заплатить за комнату. Он покачал головой, но скорее растерянно и огорченно, чем действительно отказывая мне.
"Не пойдет, - сказал он, - пансион закрыт до пятнадцатого января, а я всего лишь повар. Здесь никого нет".
"Пожалуйста!" - взмолилась я. Я и сама не знала, почему была так настойчива. Ведь я могла вернуться на вокзал и поехать в Цюрих. Но я устала и замерзла, а этот толстяк внушал мне доверие: после того как я целый день была счастлива с толстой мягкой свиньей Эрикой, мне хотелось провести этот вечер втроем: с ней и толстым поваром.
Мужчина долго смотрел на меня, в нем боролись разные чувства, это можно было прочитать по его лицу. Лоб мучительно нахмурился, ротик вытянулся и издал короткие звуки, нос задрожал, а круглые глаза стали еще больше. Цвет его лица менялся от розового до почти красного и наоборот, уши стали фиолетовыми, наконец он воздел руки кверху, склонил голову набок, ногой приоткрыл дверь пошире и впустил меня внутрь. Он запер за мной дверь, и вот я стою в передней и жду, что еще случится в этом году в Рождество.
Толстяк изящно протанцевал передо мной и открыл дверь в поразительно большую кухню, где в камине пылал огонь. У одной стены стояла большая плита в окружении полок с кухонной утварью, у другой - массивный, чисто вымытый деревянный стол со скамейкой и парой стульев. На столе стояла тарелка с салями, бутылка вина и портативный приемник, из которого доносился голос Рикардо Кочианте. Толстяк показал мне рукой на мое место за столом и нерешительно встал рядом. Я села и посадила Эрику рядом с собой, и она смело положила ножки на столешницу. Толстяк не мог наглядеться на нее. "Эрика, - сказал он опять, - mai visto un maiale cosi grande, никогда я не видел такой большой свиньи".
Он взял свою почти пустую тарелку и сунул в рот последний кусочек салями. "Мы здесь хорошо готовим", - сказал он и завязал передник. Он поставил на плиту кастрюлю с водой и достал из шкафа макароны. Размешал на сковородке соус, измельчил зелень, разрезал на весу хлеб на куски. Он работал молча, быстро и уверенно, а обо мне, казалось, забыл. Иногда он поглядывал на Эрику - только на нее - и бормотал ее имя. Между делом он поставил передо мной бокал и пододвинул бутылку. Я налила себе и ему и подняла бокал. "Salute", - сказала я, и он повернулся и посмотрел на меня. Он улыбнулся, показав маленькие белые зубы. Взял свой бокал, чокнулся со мной и представился: "Франко". - "Вероника", - ответила я, и он повторил: "Вероника. И Эрика".
Я вытянула ноги, наслаждаясь теплом, и закрыла глаза. Я слышала, как Франко возится у плиты, промывает спагетти, по радио теперь Франческо де Грегори пел песенку о маленьком итальянце, который на большом корабле плывет в Америку. Но он ничего не увидел в Америке, потому что был кочегаром и сидел безвылазно в брюхе парохода: "In questa nave пега su quest' Atlantico cattivo"*. Мне было хорошо, я чувствовала себя спасенной и подумала: "Прощай, Франц! Привет, Франко!" Франко поставил передо мной тарелку с вилкой. Он принес дымящуюся миску и спросил: "А она не ест?" - и показал на Эрику. "Нет", - ответила я, но сама я чудовищно проголодалась, и мы принялись за еду. "Спасибо, Франко", - сказала я и на одну секунду положила свою руку на его, как если бы мы были добрыми друзьями. Он смутился и не посмел посмотреть на меня. Эрика сидела между нами - Франко на углу большого стола, слева от него Эрика, потом я, - и мы передвигали бутылку вина туда-сюда перед Эрикой, а когда она опустела, Франко принес вторую. Он немного говорил на немецком для туристов, а я на ломаном итальянском, и вот таким способом мы пытались объяснить друг другу, почему именно Рождество свело нас на этой кухне. Я наврала что-то о самолете, на который опоздала, он рассказал мне о хозяевах, которые уехали в отпуск. Ему разрешили пожить здесь, так как он не хотел возвращаться домой. Я спросила его почему - есть ли у него семья, где он живет, - и вот после долгой паузы и невнятного бормотания выплыла на свет божий печальная история Франко: он из деревни, но не отсюда, не из Швейцарии, а из Кузино в Италии, и каждый день он, работая поваром, ездил туда и обратно, так как у него были жена и дочь. А жена его бросила, как раз перед Рождеством, она сбежала в Локарно с парикмахером, прихватив ребенка, и один дома он бы не выдержал. Он с отчаянием посмотрел на Эрику и вскричал: "Моя жена была такая же толстая и вся розовая, у нее такая прекрасная нежная кожа!" - и протянул руку, и погладил Эрику, и слезы потекли у него из глаз. Я в ответ рассказала, что разведена и живу совсем одна, что хотела навестить кое-кого в Лугано, а вместо этого поехала дальше, и почему бы нам не провести этот вечер вдвоем?
* На этом черном корабле в этом злом Атлантическом океане (ит.).
"Да-да!" - обрадовался Франко и принес бутылку граппы и две рюмки. "Она просто взяла и уехала с ним, - рыдал он, - что она будет делать с этим парикмахером, который толком и готовить-то не умеет!" Он достал из холодильника торт "Tiramisu" и приготовил нам капуччино. Вторая бутылка вина уже опустела, и граппа пошла хорошо. Я положила голову на стол, повернулась к радио, нашла рождественскую ораторию и включила погромче. "Готовь, Сион, торжественные хоры, вскоре ты увидишь самого прекрасного, самого любимого", - подпевала я, поскольку ребенком пела в хоре имени Баха и могла спеть все оратории. Франко вытер передником слезы, высморкался и посадил Эрику на колени. "Она была такая мягкая, - кричал он, - такая мягкая, я хорошо обращался с ней. А она - с каким-то парикмахером!" Он опять заплакал, уткнувшись лицом между ушей Эрики. Ликуйте, возрадуйтесь. Я почувствовала себя очень усталой, пододвинула стул ближе к камину, взяла в руки рюмку с граппой и стала смотреть на огонь, который метался и трещал, и мне захотелось сжечь в камине еловую ветку, чтобы запахло Рождеством.
"Дурацкое Рождество", - вздохнула я и подбросила еще дров, а Франко всхлипнул: "Эрика", и голова его упала на стол. Когда я проснулась, было уже раннее утро и огонь в камине погас. Я сидела на стуле, закоченевшая, на полу валялись осколки рюмки. Дневной свет уже проник через шторы в кухню, а на столе лежал толстый Франко, положив голову на Эрику, и спал.