Ссоры в доме возникали исключительно из-за меня. Берти невозможная, Берти такая дерзкая, я не справляюсь с Берти, учителя опять жаловались на Берти, Берти неряшливая, Берти не делает уроки, Берти крутится с парнями, Берти курит тайком - приблизительно такими были постоянные жалобы моей матери, и она вздыхала, глядя на меня, даже если я еще ничего не успела натворить: "Ах, Берти, Берти, и что из тебя получится?" Иногда, когда мать думала, что я вытворила что-то особенно ужасное - например, поменяла в школе свои крепкие ботинки, которые мы вечно должны были носить, на пару снежно-белых мокасин, она кричала: "Подожди, вот придет отец, он тебе покажет!" И когда наш отец устало шел по вечерам от остановки автобуса к дому, мать бросалась ему наперерез с криком: "Пауль, ты должен поговорить с Берти, и не только поговорить, ну, ты знаешь, что я имею в виду. Я, во всяком случае, не желаю иметь ничего общего с этим ребенком!" Тогда отец подмигивал мне и говорил: "После еды твоя очередь, Хуберта", - но у меня не было никакого страха перед этими угрозами, я же знала его. Несильных, быстрых, злобных пощечин, которые мне отвешивала, выскакивая из засады, мать, - вот их я боялась, а к головомойкам отца относилась, можно сказать, хладнокровно. После еды он спускался в подвал, мастерил там что-то, а когда моя мать вопила сверху, взывая: "Пауль, не забудь, что я тебе сказала!" кричал: "Берти, иди ко мне вниз, и НЕМЕДЛЕННО!" Тут Траудель начинала плакать, приговаривая: "Ой-ой-ой, он тебя сейчас прибьет", - и мужественно рвалась идти вместе со мной, но я хлопала ее по плечу и говорила: "Оставь, в этой семье я уже такого натерпелась, что переживу и это", - и спускалась по лестнице в подвал. Мать открывала вслед за мной дверь подвала и кричала: "Уже за одно это твое замечание ты кое-что заслужила!" - и прислонялась к двери, чтобы подслушивать. "Хуберта", - говорил отец, а потом начинал шуметь и кричать, что так дело дальше не пойдет, что я вгоняю в гроб свою бедную мать, что такое в меня вселилось, мне, наверное, нравится эта грязь и так далее, в общем, выкрикивал всякую чушь, в которую и сам не верил, а потом шептал мне: "Господи Боже мой, хоть бы поревела немножко", - и бил палкой по мешку с картошкой, а я кричала так, будто меня резали, чтобы мать наверху была довольна. В конце концов мы оба выбивались из сил, и он говорил: "Берти, не расстраивай, черт побери, свою мать и прекрати хотя бы курить", - а я отвечала: "Хорошо, папа", - и инцидент бывал исчерпан. Когда я поднималась наверх, мать, довольно улыбаясь, обычно стояла у плиты, помешивала свое варево и говорила: "Это послужит тебе уроком", - а Траудель вытирала слезы и шептала: "Было ужасно?" Я кивала, потому что она обычно после этого оставляла мне свой десерт или чистила мой велосипед, чтобы в моем сердце опять появился свет. Ах, моя дорогая глупенькая Траудель, сейчас она живет в Канаде, вышла замуж за фермера, родила пятерых детей и, судя по фотографии, непомерно растолстела. Но кто знает, может быть, она и счастлива, хотя у всех нас троих не было настоящего таланта к счастью.