Первая попытка вышла явно провальной. Неудивительно, что он перешел на детские сказки. Я бы не догадался, но язык его — враг его. Сам сболтнул, пытаясь подколоть. Естественно, получил по шее. Без злобы, для порядка и лучшего усвоения правил уважения. Видимо, после этого и перешел к более взрослым байкам.
— Стоп, — резко сказал я. — В прошлый раз ты говорил иначе.
Вид у него стал жалким. Весь съежился.
— Ну. Чего молчишь? Хочешь, врежу для доходчивости?
Это я не всерьез. Хотя и сжимаю кулак для виду.
— Понимаешь, Дик, — сказал он наконец, — я не помню все дословно, но и ты забываешь, о чем вчера говорил.
— Это еще с каких радостей? — искренне удивился я. — Могу повторить все сказанное при мне, если это не разговоры «подай, постучи» или вообще по хозяйству. Ты хочешь сказать… Господи! Ты еще более убогий, чем я думал прежде.
— «Рóман» всегда наполовину импровизация, ибо, слышанный где-то раньше, он частью забывается.
— А частью расцвечивается прямо на ходу?
— Да не могу я помнить дословно триста страниц! Зато прекрасно знаю сюжет!
— Чего?
— Последовательность действий и базовую схему произведения, включая мотивацию персонажей.
— А нормально, не призывая толмача?
— Что за чем идет и почему, — медленно подбирая слова, объяснил Глэн.
— А может, никакой книги и не было? Все выдумываешь на ходу. Лишь бы не работать. За мой счет себе облегчение делаешь, чтобы относился доброжелательнее.
Даже если все было враньем, по крайней мере последние недели мне было интересно.
— Может, ты вообще никакой не русский, а самый обычный жулик с хорошо подвешенным языком. Или просто спятил после порки, а?
— Я не псих! — Он взбеленился, аж забыл о моих кулаках. — Я помню свою прошлую жизнь!
«Как книгу?» — хотелось спросить. Тут дырка и здесь? Но я промолчал. Пусть сошел с ума и выдумывает, но ведь какие замечательные фантазии! Не эти глупости про разговоры издалека или картинки движущиеся, а тот же Мартин Иден. Это, я понимаю, настоящий человек. Поставил цель и ломил к ней, невзирая на сложности.
— Много текста не озвучил? — высказал я догадку.
— Можно подумать, ты знаешь, что такое социализм или кто был Спенсер, — ядовито сказал Глэн. Ну точно, выкидывал даже памятное для простоты. — Про первое в мое время разобраться не могут — хорошо это или плохо для людей, а автора социализма никто, кроме узких специалистов, не вспомнит. Многие и Маркса толком не читали, — так тебе его теорию излагать или книгу пересказывать?
То есть в тексте вообще огромные дыры, не подходящие моему уму. Ну припомню еще при случае пренебрежение.
— Чем закончилось? Не врать!
— В любви к Руфи была заключена вся его жизнь! Словно азартный игрок, он все поставил на эту карту.
В легком подпитии отец любил поучать. Наверное, это свойство всех родителей — мечтать, чтобы их дети не совершали собственных ошибок. Кое-кому хватало ума их сознавать. По крайней мере, многое из постоянных повторений отца отнюдь не было глупостью. Рассказчиком он был замечательным и при этом много знал об окружающем мире. Мы же не крестьяне какие, сидящие на месте всю жизнь. Разного повидал. Уже в Новом Свете его воспитание всерьез пригодилось.
Но чаще всего он настойчиво повторял: «Сынок, в жизни встретишь много женщин. Иные из них будут прекрасны, часть доступны, но пусть влюбленность и желание не застилают твоего рассудка. В первую очередь — долг перед семьей. И смотри не на личико девицы, а насколько она способна рожать наследников. Ведь, кроме семьи и детей, на кого еще рассчитывать в старости и больному».
Поскольку нас у него было аж шестеро, не считая умерших, видимо, он сильно старался наплодить побольше. Думаю, будет кому кормить и без меня. Впрочем, это не мешало отцу изредка устраивать загулы, стойко перенося последующие побои от матери. Нет, когда надо было, он мог и руки в ход пустить. Если она не права, могла и в глаз получить запросто, но вот когда в очередной раз ловила на горячем, родитель даже не пытался защищаться, признавая тем самым расплату за совершенный грех.
— Остальное было только средством для достижения мечты. — Понемногу Глэн увлекся и говорил все быстрее и горячее. — Ему нужно было дотянуться до ее уровня, а Мартин поднялся выше. Он, так долго боровшийся за признание, столько сил положивший на достижение этого признания, не смог вынести… формы, в которую это запоздалое признание было облечено. Он остался прежним, точно таким же, как был раньше, когда жил впроголодь и ему отказывали от дома. И вдруг стал всем ужасно интересен. По большому счету чего оскорбительного в том, что ты никто, покуда неизвестен, и ты — все, когда знаменит? Надо заявить о себе, иначе никто о тебе не услышит! Мало ли что возомнил о себе, сумей доказать окружающим свое превосходство.