И вот когда они, наконец, разгрузились у выставочного зала ЦДРИ и стояли у грузового лифта в очереди за тележкой, Гвидон вытер рукавом пот со лба, выматерился и выдал:
— Всё, Юль, хватит! Строиться надо. В Жиже. Ты со мной?
Юлик как будто совсем не удивился такому варианту и деловито переспросил:
— Общий или два?
Имелось в виду количество домов, хотя этот вопрос, в общем, не требовал уточнений.
— Ну, ясно, общий, — недоумённо пожал плечами Иконников, — чего зря тратиться? Две мастерские, две спальни и салон. Нормально?
— Корову заведём? — самым серьёзным образом поинтересовался Шварц. — У меня после водки молоко сразу на втором месте.
— Козу возьмём, — так же нешуточно отреагировал Гвидон. — А козла будем приглашать два раза в год, для приплода.
На том и порешили. За все послевоенные годы в Жижу обоим удавалось наезжать почти ежегодно. В основном это были промежутки между учёбой — в студенческие годы — и после сдачи заказов, когда оба уже начали работать самостоятельно и пошли первые деньги. Что до бабы Параши, то и она стала им почти родной. Старались каждый раз не упустить последний летний месяц. В августе, во-первых, и яблоки из дикого сада, и, лучшая, как говорили местные мужики, глина в овраге, нежная на ощупь, вязкая, жирная и самая невонючая. Она и тянется хорошо, и полируется славно. А блестит, считай, сразу после обжига. Но только брать лучше ту, что пониже, первых пару черенков надо б сбросить, тогда возьмёшь правильную, живую, липкую. Ту можно не проверять, а любую другую, и что выше залежем, и какая совсем не наша, не жижинская, — на ту восемь кирпичей цепляешь в столб с одного замеса, сушишь досуха и на вес приподнимаешь, над земью. Не развалится столб — бери такую глину, меси, не подведёт. А пожелаешь совсем подходящую, так трубу из неё слепи и гни её малым кругом. Коли ни единой трещинки после сгиба не сыщется, а сама колбасина цельной останется, такая и будет самая она, что в дело годится: и строить, и лечить, и если чего постирать заместо мыла. Но только нашей всё одно лучше нету, жижинской. У ней запах не глины, а земли. С неё Бог человека-то и лепил и душу опосля вдунул, так что она и есть Дар Божий и никак не по-другому…
Сам Юлик тоже маялся немало из-за нехватки рабочего пространства. И так же, как и лучший друг, ненавидел принимать участие в подковёрных МОСХовских дрязгах из-за дележа арендных площадей. Дали, конечно, в пятьдесят втором кой-какой полуподвал, во дворе на Октябрьской, но и там повернуться было негде, метр на два работу уже как надо не рассмотришь, разве что с улицы, через открытое окно полуподвала. Честно говоря, можно было частично увеличить рабочую площадь, но для этого пришлось бы сломать раздвижную стенку, разделяющую её на два небольших помещения, для работы и ночёвки, после чего выкинуть вечно разваленную надвое тахту и шкаф для белья. Однако на это художник Юлий Шварц пойти не мог ни при каких условиях. Слишком значимую часть жизни пришлось бы отменить, упразднив место приёма бессчётных амурных симпатий, резвых флиртов, быстротечных физкультурных романов и стремительных одноразовых любовей с блекло выраженным послевкусием. И потом, ну где ещё расположить натуру, не на потолке же? Натуры послушно лежали в ожидании конца сеанса, затем, как правило, оставались служить художнику до утра, чаще всего в том же положении лёжа. Короче говоря, холсты, подрамники, стеллажи, кисти, отмокающие в вечно опрокидывающихся на пол банках с водой, непристроенные готовые работы и прочее — всё это было явно лишним в условиях неказистого полуподвального помещения. Было б оптимально, не раз фантазировал Юлик, когда они выпивали с Гвидоном, сломать всё же перегородку, провести горячую воду, вывезти всё это лишнее «фуфло» и разместить тут огромную спальню с необъятного размера лежанкой посередине. Не трогать лишь кухоньку, она и так крошечная. И никогда больше не видеть всей этой надоевшей грязи.