У нас с Виктором два противоречивых отношения к ней. Моя — это демократия, со всеми вытекающими отсюда действиями. Всегда и во всем. У Виктора позиция, как мне показалось, смахивает на помесь диктатуры пролетариата с монархизмом. Но это так, вступление.
Теперь давайте проблему поставлю. А она такая: мы живем обособленно от остального мира или вмешиваемся в жизнь остальных народов?
Василий Иваныч высоко задрал бровь.
— Ну, вы ребята, даете! Я так ничего и не понял, собственно, о чем речь.
Виктор нетерпеливо вскочил и зашагал по комнате.
— Речь о том, — сердито заговорил Виктор, — что пора решить: мы сидим тихо, мирно у скал и нагуливаем жирок, ни во что не вмешиваясь, или свирепым псом грызем всех, кто не согласен жить по нашим правилам?
От этого решения зависит форма правления внутри нашей собственной колонии.
— Ага! Кажется, я догадываюсь, какой вопрос вас мучает. — Василий Иваныч довольный своей догадливостью хлопнул себя по коленкам. — А ведь в свое время я сам продумывал подобную дилемму!
Значит, вы тоже озадачились вопросом, что лучше: постоянно прятать и перепрятывать ящик Пандоры или сразу поотрубать руки тем, кто желает его открыть?
Друзья переглянулись.
— В общих чертах… да, — ответил Сергей.
Профессор покивал:
— Понимаю, понимаю. Вопрос непростой. Особенно в приложении к нашей ситуации.
Ребята, все формы правлений, которые вы знаете, есть не что иное, как попытки дать ответ именно на этот сакраментальный вопрос. Самые лучшие ответы, к сожалению, становятся утопиями, а самые худшие, к сожалению, прочно реализуемыми. Такова жизнь.
Сейчас у нас появляется шанс предложить свой собственный вариант. Упустить его, и повторить уже известный, то же самое, что пройти мимо двери, ведущую в страну чудес, потому что потянуло в клозет.
Что касается известных нам демократии и монархии…
Профессор достал трубку и неспешно набил табаком. Закурил, пустил к потолку струйку дыма.
— Демократия имеет малый объем. Она прекрасна среди друзей, в масштабах семьи. Просто, в неформальных объединениях. Страна не может быть неформальным объединением.
Вот, мы. Могли жить демократично, когда нас было не больше полусотни. Все мы неформально объединились задачей обосноваться на новом месте. Теперь, вроде, обосновались, и нас стало много. Много, за счет случайных людей. И наша неформальная общность постепенно преобразовывается в формальную. Демократия, соответственно, тоже обретает свойство формальности. То бишь, демагогической демократии.
Что касается монархии…
Профессор достал из ящика стола три бокала и кувшинчик вина.
— Монархия — устойчивость одного мышления. Но, как правило, мышление монарха не способно охватить всю формальную общность державы. Ему приходится опираться на помощников из родственников или всяких там пробившихся к нему поближе. То есть, на случайный набор. Вероятность, что все пять, десять шаров окажутся белыми из сотни черно-белых — вот вероятность славного правления в монархии.
История полна крови людской по этой вероятности.
И стали придумывать всякие сочетания первого и второго варианта: делать вид, что демократы, а править монархически. Делать вид, что монархи, а вводить демократию.
А народы ставили им оценки по шкале относительной комфортности собственной жизни. Не той комфортности, что потенциально содержится в существующей человеческой культуре, а в той, что им навязало конкретное их форма правления.
Представляете? В каждой стране свой собственный термометр. Одним тепло, потому что по их шкале плюс, другим холодно, потому что по их шкале минус. Никто не пытается посмотреть на общую шкалу, которую можно вывести из мировых достижений.
Вот и путь к монополии, коррупции, к власти подонков…
Профессор отвлекся, чтобы долить бокалы вином.
— … и всяким человеческим преступлениям. А народ что? Постепенно можно обыдлить, если управляешь их культурой.
Итак, друзья, мое утверждение: и демократия и монархия и иже с ними, все это полное фуфло. Давайте думать что нам новое создать, раз имеем шанс первыми закладывать основу правления.
— Вы уже имеете такой план, профессор? — ближе придвинулся Виктор.
— План? Есть у меня план.
Сергей тоже с грохотом придвинулся к нему.
— Не томите душу, профессор. Мы вас слушаем.
Василий Иваныч хмыкнул и задумчиво взялся за свой бокал.
— Давайте сначала я вам кое-что объясню, — он пытливо глянул на слушателей, словно, оценивал их умственные возможности. — Первое, что нужно понять, что в науке должно быть четкое разделение на ученого и наученного. Это очень важно. Есть философ, есть преподаватель философии. Есть результат труда, отличающийся существенной новизной, и есть результат, отличающийся некоторой формальной новизной. То же касается всех областей наук.
Людям лень проводить такое деление. Да и не выгодно большинству приспособленцам от науки. Но это факт, который трудно оспорить.
Что касается теперь оценки существенности.
Есть общий язык всех ученых во всех временах: логика. Ее законы позволяют выявлять качество выводов из истинных фактов.
Если ученый выдал новизну и не может доказать, что эта новизна приводит к существенно полезному в жизни людей, то это не ученый, а гадалка. Даже, если учился в лучших университетах мира.
Доказать не утверждениями, типа «я верю», «так должно быть», а строгими бесстрастными рассуждениями.
Следовательно, логика должна быть так развита у оценщиков, чтобы их не могли при желании вводить в заблуждение. Следовательно, общество тоже должно, прежде всего, обогащаться не только материальными и духовными благами, а глубокими знаниями логики. Требования должны быть приравнены к требованию знания разговорного языка.
Чем больше знаний логики, тем он и моральней, потому что мораль построена именно на логике благополучия общества. Это только в голливудских фильмах ученых выставляют аморальными дурачками.
— Позвольте, профессор. Разве не ученые атомную бомбу разработали?
— Бомбу создали наученные. Ученые — нашли использование атомной энергии. Если бы власть была у ученых, а не у политиков, заинтересованных только в наученных, не было бы никаких атомных бомб.
Разве вы не замечали, что в том мире крупных открытий в науке в последе время не стало. Только комбинацией и перекомбинаций уже сделанных занимались. Это власти направляли науку куда им надо направлять.
Если власть в руках ученых, а не политиков, и даже, не наученных, мир избавится от большинства бед.
— Вы предлагаете власть определять не выбором большинства страны, а волевым решением? — спросил Сергей.
— Безусловно. Пока преподавание логики слабо и не внедрились важные законы о выборах по этому поводу. Народ, не способный требовать доказательства того или другого решения и правильно анализировать эти доказательства, не должен выбирать власть над собой. Поэтому, достижение народных выборов — далекое будущее. Пока эти функции должны брать на себя специально обученные группы. Сейчас — это мы. Постепенно триумвират перерастет в другое количество. Все больше и больше кривая должна быть устремлена в пределе ко всему обществу.
Одним словом, право выбирать предоставляться должно не по достижению каково-то от винта взятого возраста, а по достижению хороших знаний логики. То есть, сдав соответствующий экзамен на готовность выбирать правительство.
— Это грандиозный план, профессор! — восхитился Виктор.
— Я знаю, — нескромно заулыбался Василий Иваныч. — Уже закладываю основу этого плана в своей школе. Дети у меня в основном обучаются логике мышления.
— А нам теперь как все тут организовывать, чтобы не натворить бед в этом мире? Так, прятать ящик Пандоры или руки рубить? — задал основной вопрос Сергей.
Василий Иваныч снова взялся набивать трубку.
— Думаю, пока мы начали неплохо. Отсутствие денег дает шанс выдвигать другую валюту: ценность знаний и умений. Если нет нужды в материальном, потому что их и так полно в складах, остается нужда в духовном, которое нельзя приобрести из склада.