гонят
французского лингвиста
балуют
Свежее молоко и масло он вынес наружу, поставил у северной стены, защитил от солнца сланцем и камнем. Вернулся в дом, затопил печку, использовав на растопку ненужные рисунки и щепки, потом добавил торфа, стараясь не затушить пламя слишком крупным или сырым куском. Заварил чай, поел говядины с хлебом и сел у печки дожидаться Марейд, рисовать чаек с головами покрупнее, рисовать море, подсвеченное не только сверху, но и изнутри, следуя инструкциям островного мальчика, который свет понимает лучше художника и который сейчас берет ключ на кухне у Бан И Нил и отпирает коттедж англичанина, заходит в мастерскую, где в воздухе висит запах краски и льняного масла, висят частички углерода и угольной пыли. Джеймс вдыхает воздух полной грудью, омывает легкие этими непривычными запахами, которыми я дышу каждый день, не выдыхая. Скажу бабушке, чтобы завтрак, обед и ужин она принесла к дверям, а сам я останусь внутри, буду дышать этим воздухом, один, спрятавшись от них, от их рыбьего запаха, от них и от их планов на мою дальнейшую жизнь, а я вместо этого буду здесь, буду трогать кисти, краски, карандаши и уголь, открывать тюбики с краской, красной и желтой, выдавливать цвета на пальцы, рисовать желтые и красные полосы на щеках, на лбу—инициация, ученичество, становление художника.
Он выдавливает краски на палитру: бирюза, французский ультрамарин, берлинская лазурь, лимонный желтый, желтый кадмий, светло-зеленая марена, темно-зеленая марена, персидский алый, темный рубин, зеленая киноварь, морская зелень, оливковая, темно-зеленая, белая. Белой побольше. Выбрал кисти, тонкую и толстую, изобразил большую лодку в море, сеть за бортом, рыба прыгает, Михал и Франсис на борту, улыбаются. Взялся за вторую картину. Другая лодка. Каррах. Ближе к берегу. Михал и Франсис сидят внутри, но на сей раз хмурятся, везут Ллойда на остров, у художника в правой руке три кисти, воздетые к небу, — приношение богу искусства. Он написал остров в виде горы, по которой рассыпаны домики, бабушку и мать у дверей их коттеджа, в руках чайник и тарелка с плюшками, Массон в дверях своего коттеджа с диктофоном в руке, Бан И Флойн выше по склону, у самой вершины, опирается на свою палку, с лучезарной улыбкой, и она, и ее коттедж окружены желтым сиянием. В нижнем правом углу, ниже уровня моря, он поместил маленькую перевернутую лодку и проставил на киле свои инициалы: ДГ. Джеймс Гиллан. Художник. Не рыбак.
Он написал еще четыре картины и потом уже взялся за карандаш и уголь — пробыл в коттедже до темноты, пока не услышал снаружи голос матери, она разговаривала с Джей-Пи. Он выскользнул в заднюю дверь и успел на кухню до ее прихода.
Ты к чаю не пришел, сказала она.
Поставила на стол корзину с грязным бельем.
Да, не пришел.
Он дотронулся до корзины.
Ну и работы у тебя от этого Джей-Пи.
Он любит чистую одежду.
Она все равно запачкается.
Есть хочешь, Джеймс?
Страшно.
Она сняла с края плиты тарелку, накрытую другой тарелкой, поставила на стол перед сыном, лицо и руки у него были перемазаны разноцветными красками.
Тарелки горячие, Джеймс.
Спасибо.
Ты чем занимался?
Так, ничем.
Долго ты ничем занимался.
Типа того. А что ты делала у Джей-Пи?
Ничего.
Я слышал, как вы разговаривали.
Выходит, ты был поблизости.
Он улыбнулся ей.
Выходит.
Она взъерошила ему волосы.
Тебе спать пора, Джеймс.
Пора.
Он ушел. Она вымыла тарелки, ложки, вилки, подбросила торфа в огонь. Села, вынула из корзинки, стоявшей у стула, угольно-серое вязанье. Будет джемпер для Джеймса. Темный, чтобы грязи не видно было. Она растянула вязанье на коленях, сосчитала. Восемь рядов готовы, осталось еще два, один лицевыми, второй изнаночными. К школе поспеет, Джеймс. Если ты туда вернешься. К этим священникам и их порядкам. Она начала вязать, перекрещивая спицы, нанизывая петли пряжи. Ты у них делаешься тихим, Джеймс. Делаешься неподвижным. И ногти у тебя изгрызены до мяса. Она закончила резинку внизу свитера, добавила по шесть петель с каждой стороны. Продолжила вязать, чередуя ряды лицевых и изнаночных, создавая основу для узора, ее собственного узора, ею придуманного, его она вывязывала для Лиама, теперь для Джеймса, который ничего мне не рассказывает, говорит только, чтобы я не переживала, меня там не любят, потому что я островной, но ты не переживай, мам, мне они тоже не очень-то нравятся. Она сосчитала петли. Сто тридцать четыре. Как оно было вначале, есть сейчас и будет всегда. Молитва вязальщицы. Она связала еще три ряда, лицо, изнанка, лицо. Растянула полотно на ляжках, еще раз пересчитала петли и начала вывязывать узор: плетенка, косичка, жемчужина, ромб в середине, потом в обратную сторону: жемчужина, косичка, плетенка. Вывязала первую плетенку, сделав три петли из одной, собрала их, закрыла изнаночной, вытолкнула наружу — основа плетенки, фактуры джемпера. Марейд улыбнулась, погладила шерстяной узелок, выпуклость, под которой Джеймсу будет тепло, как было тепло мне, когда мне вязала мама, а вот бабушка нет, она и сейчас это называет английским вязаньем, английской затеей, а это англичане виноваты в голоде, в краже земли. Они забрали нашу землю, говорит она, заморили нас голодом, а потом, чтобы справиться с бедностью, снять с себя часть вины, посадили нас за вязание. Вяжите джемперы, вот так, а потом продавайте, говорили они. Этим и зарабатывайте себе на жизнь, говорили они. Этим и зарабатывайте на аренду жилья, говорили они, хотя нам нравилось зарабатывать по-другому, чтобы нас кормила земля, наша земля, и море, наше море. Но они велели нам вязать, вот мы и вяжем. Ну, я-то не вяжу, говорит Бан И Флойн. Так не вяжу. По-ихнему. По-шотландски, английски, ирландски. Я буду вязать по-своему. Как вязала мама. И бабушка. Марейд засмеялась. Над Бан И Флойн, что тихо сидит у огня со своей трубкой, чаем и вязаньем, непокоренная, изготавливает носки, которые никто уже не хочет носить, носки с узором посложнее, чем на этих джемперах, носки с волнами и валами, изгибами и извилинами, носки, которые потом лежат в шкафу, потому что мой отец, муж ее дочери, был последним на острове, кто соглашался их носить, — несколько дюжин носков дожидается в этом шкафу, когда он вернется из моря. Марейд улыбнулась. Ну, хоть ноги у него не будут мерзнуть, когда он вернется из моря, откроет шкаф и достанет эти носки. Она продолжила вязать: двадцать лицевых петель, основание косички, косички пойдут по обеим сторонам груди Джеймса, от бедренных косточек до ключиц. Дальше жемчужный узор, лицевая, изнаночная, лицевая, изнаночная, вязание так успокаивает в тишине спящего дома, спящей деревни, спицы постукивают, вывязывая основание ромба, который пойдет посередине джемпера, вдоль всей груди Джеймса, пока еще тощей, хотя голос у него уже сломался, и он уже брился пару раз, пока только подбородок, исподтишка: волоски смыл, бритву спрятал, пользовался отцовской бритвой без наущения отца, без мужского наущения, потому что от священников толку мало, от этих мужчин в сутанах, а на Михала у него нет терпения, на Франсиса, собственного дядьку, и того меньше, хотя вот англичанин ему нравится. Может, с англичанином он разговаривает так, как разговаривал бы с отцом, но от отца ему теперь толку мало, он на дне моря, в одном из этих джемперов, темном, как этот, джемпер теперь ложе для рыб, покрывало для кра бов, шерсть проживет дольше, чем его плоть и кожа чем его черные-черные волосы. А что твои кости, Лиам? Мозг твоих костей? И что ты сам? Что от этого всего осталось? От тебя, любимый, там, внизу, в морской пучине, в пучине моря. Осталось что-то или ты исчез бесследно? Съеден? Распылен? Растворен, рассеян. Унесен из одного океана в другой. Частицы тебя пустились в странствие вокруг света. Муж мой в Австралии, Африке, Южной Америке, путешествует без меня по всему миру, хотя и обещал, что мы поедем все вместе, уедем все вместе, втроем. Но ты без меня уехал, Лиам. Без нас.