Джеймс засунул руку поглубже, вытащил комок мягких серых перьев. Взял самку в одну руку, птенца в другую, засмеялся, потому что самка пыталась разодрать его клювом и когтями, дергалась и вырывалась, пытаясь дотянуться до детеныша. Птенец не шевелился, неотрывно глядя на мать.
Нужно их посадить обратно, Джеймс.
А подержать не хотите?
Нет. Спасибо.
Они на зиму в море улетят. Рыбаки их серомордыми называют.
Мордочки у них действительно серые, сказал
Ллойд.
Путёвые птички.
Хватит их мучить, Джеймс.
Джеймс сунул птенца обратно в норку, выпустил самку. Она кинулась вслед за детенышем.
Как она напугалась, сказал Ллойд.
Успокоится, сказал Джеймс. Я ей ничего не сделал. Вряд ли птичка с тобой согласна.
Ну вы ж хотели посмотреть, мистер Ллойд. Хотел.
Вот и посмотрели.
Посмотрел.
Что-то вы этому не радуетесь.
Как-то некрасиво вытаскивать их из собственного дома.
Джеймс пожал плечами.
Ну, вы ж хотели, мистер Ллойд.
Я пойду дальше работать, Джеймс.
Джеймс ушел, а Ллойд глубже прежнего погрузился в одиночество.
Бойцы ИРА ставят фургон для перевозки свиней, набитый взрывчаткой, рядом с автобусной остановкой в Росслеа, деревне в графстве Фермана. Протягивают провод от свиновозки до дома на колесах, который стоит напротив остановки. В доме на колесах живет мужчина с женой и тремя детьми. Их берут в заложники; бойцы ИРА ждут в их фургоне, следят за дорогой, остановкой и бомбой.
Утром во вторник, семнадцатого июля, на остановке собираются четверо. Они ждут автобус на Эннискиллен, туда ездят за покупками. Автобус должен прийти в 10:05. Все четверо — жители Росслеа. Двое — брат с сестрой, второго брата держат в заложниках в фургоне. Другие двое — пожилая мать с тридцатидвухлетней дочерью Сильвией Кроув, протестанткой, сотрудницей книжного магазина «Миссии веры».
Слышен гул двигателя. Это не автобус, а «ленд-ровер», патрульная машина Полка обороны Ольстера. «Лендровер» подъезжает к остановке. Бойцы ИРА взрывают бомбу, в результате Сильвия Кроув погибает, остальные трое получают ранения, как и четверо пассажиров «лендровера».
Она снова пришла в будку.
Спасибо, сказал он.
Он вышел, она разделась, завернулась в простыню так же, как в прошлый раз. Позвала его.
Та me reidh, мистер Ллойд. Я готова.
Он подправил ее позу, подправил простыню, начал рисовать. Она закрыла глаза.
Нужно ему сказать, сказать Джеймсу, чтобы сказал ему, что я хочу быть в простой раме, белой или бежевой, а не золотой, никакого дорого-богато, без изысков. Островная женщина в простой раме. И на белой стене, мистер Ллойд. Только на белой стене. Простая рама и простая стена для вдовы, для молодой вдовы, живущей здесь, на краю света. Молодая вдова из островных. Так меня называют на материке. Называют, когда я хожу по их улицам, заглядываю в магазины, там их глаза, пальцы, рты, смотрят на меня, показывают на меня, говорят про меня, вон глядите, вон там, в магазин зашла, вышла из магазина, это она, молодая вдова из островных, вы ж ее знаете, знаете ее историю, молодая вдова из островных, у которой муж, отец и брат погибли в один день, все утонули, все разом, это она, помогай ей, боже, храни ее, боже, возлюби ее, боже, впрочем, господь-то к ней добр, даровал ей сына, сын очень похож на отца, так что муж ее как бы живет дальше, благодарение богу, благодарение господу нашему, отец живет в образе сына, в его образе, с ним, в нем, благодарение богу, глаза-то отцовские, и волосы, и подбородок, отец, сын и святой дух, святой дух мужчины, мужа, любовника, друга, так-то от него ни следа, ни в скалах, ни в травах, ни в волнах, ни в тучах, ни в ливнях, ни в молитвах, ни в четках, ни в крестах, нигде, ничуточки. Я искала дни и ночи, ночи и дни, охотилась, как вон Джеймс охотится на кроликов, но ничего не нашла, остались только фотографии, черно-белые, щурится на наше островное солнце, улыбка по всему телу, а больше ничего, море все забрало, раздробило его на фрагменты и отправило их в плавание вокруг света, чтобы в пути они еще сильнее расчленились и распылились, превратились в еще более мелкие частицы, и дарована ему будет атомарная вечность, ах, господи, но более ничего, мне-то не за что держаться ночью, не на что смотреть утром, хотя она ведь продолжает жить, эта спящая женщина, проживет триста лет или больше, останется молодой, красивой, ее не изуродует море, соль, такая живая, что я вот, клянусь, чувствую запах ее дыхания, горьковатый лишь от сна, а кожа безупречная, не тронутая возрастом, ей дарована живописная вечность, ах, господи, а вот Лиаму нет, ибо никакого запаха не исходит от тех фотографий, никакого дыхания, есть лишь моя память о нем, о мускусе его кожи, подмышек, промежности, о мужской сладостности, какой больше я не видела нигде, ни у Франсиса с его грязным противным рыбным запахом, ни у Джей-Пи с его чистоплюйством, ни у этого англичанина, от которого пахнет плесенью, краской, застарелым потом, может, еще и лавандой, но ни от него, да и более нигде на острове не пахнет ладаном, миррой или сандалом — эти погребальные запахи никогда не окутывали тела моего мужа, его гроба, ибо нечего было хоронить, оплакивать, обряжать в свадебный костюм, обмывать, целовать, обнимать. Нечего. Не сняла я последний вкус морской соли и табака с его губ, с его языка. Впрочем, она продолжает жить, эта спящая женщина, как будто художник только что ее поцеловал и вскоре поцелует еще раз, ибо он знал ее хорошо, как вот я знала Лиама, а Лиам знал меня, как мы познавали друг друга до и после свадьбы, на утесах в летние ночи, на пляже, а потом в моей постели, которая стала нашей постелью, и спала я тогда так же умиротворенно, как и она, на триста лет раньше, спала сном, который теперь ко мне не идет — я мечусь, ворочаюсь, хожу по комнате, поднимаюсь на утесы, не спать мне больше так, как спит она, как раньше и я спала, как хотела бы спать снова, да уже не придется, хотя, может, этот художник, этот художник-англичанин, и даст мне поспать так, как она спала, нарисует меня такой, какой была она, так что и я буду жить дальше и спать дальше, и дарованы мне будут вечная жизнь и вечный сон.